Опытность командира дивизии как воздушного бойца, его превосходство над Аликиным принимались за должное, но призыв к выучке, к находчивости получал в действиях Потокина по ходу "боя" такую наглядность, что трудно было оставаться безучастным.
- Вираж - королевский. Всем виражам вираж.
- Раз - и в хвосте! Плевое дело, правда?
- Медведь, Аликин, медведь!..
- Идея!.. Потокин затешется в строй "юнкерсов"! Они подумают, что свой, подпустят, он и пойдет их валить. Уж он на них отоспится!
Трудно сказать, как обошлись бы немецкие бомбардировщики с Потокиным, подпустили бы они его или нет, но что летчики истребительного полка за жаркой учебно-показательной схваткой проглядели появление заместителя командующего - было фактом.
Подъехав сзади и не выдавая себя, генерал Хрюкин наблюдал за "боем".
- Дает дрозда товарищ подполковник! - слышал он справа.
- С нашим атаманом не приходится тужить... - раздавалось слева.
- Нет, не приходится!..
- Послать "мессера" с Потокиным на свободную охоту, а в прикрытие дать звено Аликина! Чтобы Аликин его и прикрыл!
- Будет работать на разведку! - положил Хрюкин конец спорам относительно использования трофея.
Дежурный, проморгавший генерала, растерянно тянулся перед ним.
Хрюкин дежурного не замечал.
Мастерство, с таким блеском проявленное командиром дивизии по ходу эксперимента, его личный триумф как летчика вызывали у Хрюкина тайную зависть. Генерал это чувствовал, не мог себя пересилить и раздражался.
Выслушав рапорт, Хрюкин поставил перед Потокиным задачу: используя трофейный самолет, вскрыть аэродромную сеть противника.
- Рейд под кодовым названием "троянский конь", - шутливо отозвался Василий Павлович, испытывая прилив уверенности и свободы оттого, что трофей - не полностью, но ощутимо, как того им и хотелось, - морально обезврежен. Потокин чувствовал это по себе, по тому, как воспринят поединок летчиками на земле. - Немцы нас учат воевать, ну а мы их отучим.
Какой он конь! - тут же возразил командиру дивизии Хрюкин, - "Мессер" в одиночку если на то пошло, стригунок... Не надо чересчур захваливать врага, вражескую технику. Не надо. Лучше обдумайте маршрут разведки. Чтобы не переживать сюрпризов наподобие последнего. - Генерал готов был взяться за виновников боевого провала "девятки".
Разгоряченный Аликин заявил категорично, как он умел:
- Сшибать их можно, товарищ генерал, это как пить дать!
- Здравое суждение, - сказал Хрюкин.
И отбыл, не изъявив желания обсуждать вопрос о служебном положении подполковника Потокина, - к вящему удовольствию самого Василия Павловича.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МУЖЕСТВО *
Осенью сорок первого года, когда на душе Виктора Тертышного было безрадостно и постыло, жизнь неожиданно ему улыбнулась. Во-первых, он наконец-то получил командирское звание воентехника. Во-вторых, ему удалось добиться откомандирования из тыла, из летной школы, где он служил техником по вооружению, на фронт.
На тормозных кондукторских площадках, в толчее продпунктов, между амбразурами воинских касс воентехник Виктор Тертышный, - в темной куртке с "молнией" наискосок, в длинноухом шлеме на меху, - сходил за летчика. "Эй, летчик, давай сюда, без тебя пропадаем!" - обращались к нему. Это ему льстило. Во время финской кампании Тертышпый летал стрелком-радистом на СБ. Тепло, жарко одетый, припускал он через сугробы к самолету, загребая снег развернутыми носками собачьих унтов; триста-четыреста метров тяжелого бега по сигналу ракеты сменялись долгим, медленным остыванием в дюралевом, без обогрева, хвостовом отсеке бомбардировщика, откуда, в остальном доверившись летчику, он наблюдал за воздухом. Под конец вылета, ничем другим не занятый, стрелок-радист в промороженном фюзеляже взмокал, как в парилке, вываливался оттуда без задних ног, распластывался на снегу - животом вверх, устало раскинув руки. На шестом вылете под Выборгом их зацепила зенитка.
Раненый командир тянул горящий самолет, боролся с огнем и сел дома, на льду, получил Героя. Виктора Тертышного отметили медалью "За отвагу". Слушая речи и музыку, наблюдая фотографов и женщин в окружном ДКА на вечере по случаю награждения, он посетовал на судьбу: авиация, не скупая на почести, могла быть к нему щедрее. Побывал в летном училище... летчиком не стал. Пошел по технической части, по авиавооружению; потребность предстать перед другими летчиком в нем, однако, не угасала. Вдруг, например, выряжался в парашют. Защелкивал все замки и, расхаживая по крылу, под которым трудились девушки-тихони первых месяцев службы, отдавал громкие указания насчет регулировки тросов.
Сейчас по дороге к фронту подбитая цигейкой куртка и длинноухий шлем служили ему добрую службу. Поезда от станции Пологи на запад уже не шли. Он собрал горстку бойцов - попутчиков, вырвал у коменданта из глотки паровоз ("Ну, летчик, протаранил, шут с тобой - гони!") и на тендере, под дождем и снегом, гордый собственной изворотливостью и удачей, помчал разыскивать предписанный ему полк. Мелькали переезды, указатели: на Фодоровку, на Большой Токмак, на Конские Раздоры. Он вспомнил отца, его рассказы о скитаниях и погонях за махновцами где-то в этих местах, на юге. Однажды отец описал свой въезд в освобожденное от махновцев село Веселое, вернее, как он был при этом одет: одна нога обута в ботинок, другая - в лапоть, подпоясан бечевой, на голове котелок с красным бантом... "Так ты шляпу все-таки носил?!" - "Носил", - смеялся отец.
Часа через три паровоз устало попыхивал в тупике.
Распустив свою команду, Тертышный тут же наткнулся на пяток "ил-вторых", лепившихся к огородам в мазанкам:
это был его полк. "Все? Вся наличность?" - спросил он о самолетах старшину, определявшего его на постой. "Вся, вся", - ответил быстрый на ногу старшина Конон-Рыжий, раздражаясь вопросом и удерживаясь от желания высказаться на этот счет, как ему хотелось: полк, неся потери, короткими прыжками смещался на восток. Тертышный прикусил язык.
Дело было под праздники, под седьмое ноября сорок первого года.
В хатке, ему указанной, готовилось или уже шло застолье, он не сразу разобрал; хотя и витал по жилью горьковатый дымок из плохо тянущей трубы, но было сухо, тепло, под ногами путались, повизгивая, щенки хозяйской собаки, а главное: на месте тамады, бочком, вполоборота к выходу восседал лейтенант Миша Клюев, бывший инструктор летной школы, только что оставленной воентехником. Кого-кого, а Клюева он знал. Питомцам школы запрещалось пользоваться личными, из дома взятыми вещами, и старшина при первом же осмотре обнаружил в тумбочке курсанта Клюева чистенькую, заботливо проглаженную майку. "Чья?" - спросил старшина. "Мамина", - ответил Клюев. Трикотажная маечка еще хранила запах бельевого комода, его среднего ящика, отданного Мише по старшинству, она была как бы маминым напутствием на службу, на полеты. "Два наряда вне очереди". В следующий обход майка была найдена под матрацем. "Чья?" - "Мамина". Потом старшина вынюхал ее в матраце. Голубенький трикотаж действовал на блюстителя казарменного порядка как красный цвет на быка, кроме внеочередных нарядов Клюев схлопотал еща трое суток "губы", но "мамина майка", сбереженная в курсантском тайнике, осталась при нем...
Тертышного свел с Мишей случай: курсант, уволенный в город до двенадцати, явился в часть под утро. Воентехник, Тертышный, дежуривший по лагерю, накрыл его возле дыры в колючей проволоке за уборной. "Фамилия?" "Курсант Клюев!" Он не врал, не запирался; возбужденный, он нетерпеливо и пристыженно посвящал дежурного, старшего по возрасту я званию, в конфуз, приключившийся с ним и его знакомой, девчонкой-школьницей: две рюмки водки подсекли девицу, свалили с ног.