"Ну?" - насторожился Тертышный. "Ну и тащил ее на руках до Заимки, аж вон куда", - ответил Клюев. "Была возможность?" не удержался, вставил Тертышный. "Была... Какая возможность? Вы что? осадил его курсант. - Товарищ воентехник, вот такая девчонка, вот! - Он выставил большой палец. - Сама играет, абсолютный слух, ребенком возили в Москву. Папа - закройщик... ее же весь город знает! Такой чертенок, такой Иванушка-дурачок, она в самодеятельности его исполняет, Иванушку". Прыщеватое лицо умаявшегося Клюева сияло. Он стоял перед Тертышным, ограждая рослой, сутуловатой фигурой и сиянием растерянных и счастливых глаз привалившее ему сокровище, чертенка с далекой загородной Заимки, до смешной никчемности низводя все мыслимые против него кары: наряды, "губу". "Опять за прежнее, Клюев?" - спросил Тертышный, "мамина майка" снискала тому скандальную славу. "Разгильдяй! - отчеканил Тертышный, знавший службу. Разгильдяй и пентюх. Тепа. Свою клизму получишь". Но рапорт, им поданный, был оставлен без последствий: Клюев летал отлично, его метили по выпуску перевести в группу инструкторов, и Тертышного попросили обстановку не осложнять: "Шанс у Клюева есть, посмотрим. Может, что и получится..." Тертышный просьбе внял, забрал свой рапорт. Не без осложнений, но инструктором Клюев стал. А распрощались они в июле, когда был поднят по тревоге и ушел под Смоленск первый отряд инструкторов-добровольцев. Ушел на рассвете, без речей в проводов.
Одна заминка случилась на старте, непредвиденная, странная, Тертышный ее помнил: перед самым взлетом на крыло клюевской машины вскочил откуда-то примчавшийся курсант, самолеты ревут на разбеге, отрываются, уходят, а Клюев мешкает, стоит, как прикованный, слушает курсанта. Вести из отряда были краткие, невеселые: кто-то врезался под Казанью в тригонометрический сруб, кто-то сгорел над целью. Потом из школы ушел второй отряд, более удачливый, он отличился, попал в сводку Совинформбюро, а первый рассеялся, не оставив ни памяти о себе, ни следа...
И вот в полку, где Тертышному служить - живой осколок безвестного отряда - Миша Клюев.
Не опасаясь сглаза, Виктор сказал себе, что ему везет, определенно везет.
Правда, большого оживления их встреча в хату не внесла.
Клюев, узнавая воентехника, глянул на него пристально. Тертышный, в свой черед, удивленно рассматривал знакомое, но другое, посмуглевшее лицо; угреватость, малиновые жировики с него сошли, ничто не затеняло привлекательного выражения открытости и силы. Клюев, продолжая говорить, привстал, здороваясь с ним; как определил Тортышный, за столом сидели летчики, в большинстве, видимо, подчиненные Клюева; скромное торжество отдавало тризной - Миша поминал ребят, своих товарищей. Поминал выборочно. Не вообще сбитых, а тех, кто падал на его глазах, кого смерть брала рядом. Колю Чижова, чьего крыла он уже не увидел, "а - табачного цвета дымок, наподобие облачка, когда лопается гриб-пороховик, но гуще, конечно. Да щепа осыпалась. Мелкая, как труха, ее ветром несло..." - прямое попадание зенитки, "эрэс" взорвался под крылом.
Серегу Заенкова. За ночь исхлестанный зениткой самолет Сереги кое-как восстановили, а немец снова поднапер, подошел вплотную, стоит под носом, в двух километрах, - ни времени для размышлений, ни места для старта. Против немца взлетать - под убой, по ветру взлетать - полоса коротка, не разбежишься, вообще не оторвешься. Серега хватил сто грамм, чтобы не сомневаться, и - будь что будет, - газанул против ветра, на немца. Увернулся. А по дороге к дому - "мессера". Одного шуганул, двое сзади... думали все, ан нет, пришел Серега...
Чижов, Заенков - инструкторы, однокашники Клюева, из его выпуска. Тертышный их знал.
Миша был старше своих подчиненных на год-два.
Их почтительное молчание означало, что, не будучи опытными, как Клюев, летчики мотают все это на ус. Где остановимся? - хотели они знать. Ни больше, ни меньше.
- За Пологами - встанем, - сказал Миша. - Упремся. Не все в это верили, но ему никто ве возразил: за лейтенантом признавалось всегда редкое среди молодых достоинство проницательности.
- Да, погодка, - повернул разговор Клюев, глядя на сброшенные в угол одежки Тертышного.
Обратившись к нему, стал вспоминать, как прошлой зимой, в ненастье, в стужу бегали они, несколько инструкторов, из школы в город, на дополнительные занятия, чтобы подготовиться в академию. Дорогу заносило, автобус не ходил, в оба конца на своих двоих... не унывали: жили планами, Москвой, командирским будущим "академиков". Занятия проходили в классах местного аэроклуба.
- На переменке курсанты-школяры высыпят, обступят, в рот глядят, как вы сейчас... А домой, в общежитие, ночью завалимся, поставим чайник...
- ...и давай красоток обсуждать...
- Нет, - вздохнул Миша. - О женщинах скупо говорили. Очень скупо. Это здесь пошло. Дома таились. Почти не говорили...
- Добра-а...
- Без женщин трудно, с ними не легче, - сказал Миша. - Правда. Я, например, так ее и не понял: сама мне свиданку назначила и с другим пришла. "Мальчики, не надо драться, я боюсь". Драться... Он боксер, чемпион какой-то, в Первомай на грузовике приемы показывал. Я никогда в подобном положении ве был, даже растерялся...
- Миша, ты про свою знакомую с Заимки? - спросил Тертышный, с удовольствием говоря "ты" летчику, окруженному таким почтением, и показывая всем, сколь доверительны их отношения.
- Про нее, про Ксюшу... "Я хотела тебя проверить..." - "Проверила?" "Да! Не совсем... У тебя в волосах какие-то зеленые мурашки. Ой, и у меня! Я их боюсь..." Привезла с моря камушки: "Красивые, согласись?" Красивые, да не броские, говорю, ты их водой смочи, заиграют... "Как догадался? Молодец! Ты не знаешь своей силы!" Я - не знаю, она - знает.
- Я говорю - добра...
- Батя мой городошник - страсть. Как выходной, он за чурки. Мама ворчит, пилит, дескать, по хозяйству бы помог, знай баклуши бьешь. А как отцу соревноваться, выступать за свой завод, она ему: "Иди, иди, да смотри, выигрывай, не то на порог не пущу..." Вот и у нас с Ксюшей. Был рядом - все непонятно, на фронт улетел - вое по-другому. В каком отношении? Вроде как ради нее стараешься. Пытаешься что-то доказать...
- Чтобы на порог пустила?
- Вроде того.
- Боксер, наверно, давно через порог перебрался... Выражение спокойствия на лице Клюева сохранялось с некоторым усилием, всегда более заметном при желании продемонстрировать другим собственную невозмутимость. Не боксер его, однако, тревожил, а размолвка с Ксюшей... короткая, саднящая, из тех, что неволят долго. "На своей свадьбе я хочу быть в белом", - заявила ему однажды Ксюша. "Как в церкви, что ли?" - удивился он, свадьба между ними никогда не обсуждалась, свадьба от него была за тридевять земель. "В белом. Вся!" - Вскинув руки над головой, она плавно их опустила, заводя за спину и показывая, какой шлейф должен виться по ее следу. "Ты хочешь венчаться?" обмер Миша: летчик-комсомолец с невестой под фатой?!. "Я хочу быть как пушкинская невеста", - объяснила ему Ксюша тихо, так, что он не стал протестовать. И отговаривать ее - тоже. Не решаясь признаваться в этом вслух, презирая себя, он в душе ей уступил, а теперь, после нескольких месяцев фронта, уже не столь сурово, как прежде, судил себя за тайное потворство ее предрассудкам, ее мещанской прихоти. Ему хотелось поделиться этим с кем-то, приобщить другого к своей несмелой радости, но поймет ли его, например, Тертышный, он сомневался, не знал, заговорить с ним об этом или нет...
- У тебя сколько вылетов? - спросил его Тертышный.
- Сто, - нехотя отозвался Клюев.