- Он вам звонил?
- Никак нет. Разговор состоялся по "Бодо". Однако я, зная, что подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не дал. После этого прервалась и телеграфная связь.
- Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, - медленно, чувствуя, что ему все труднее говорить спокойно, произнес Сталин, - вы можете мне сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные пункты Конева и Буденного?
То напряжение воли, на которое был способен Сталин, понимающий, что обязан во что бы то ни стало сохранять спокойствие, было не под силу Шапошникову.
- Нет, Иосиф Виссарионович, - глухо ответил он. - В настоящую минуту я не знаю... Я не могу доложить вам об этом... У нас... все еще нет связи с командными пунктами этих фронтов.
Сталин повесил трубку. Потом подошел к столику у стены, на котором стоял графин, налил воды и сделал несколько глотков. Глотать было нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб. Очевидно, он заболевал.
Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы пытаясь сбросить с себя так не ко времени начинающуюся болезнь. Снял трубку аппарата междугородной правительственной связи, вызвал к телефону командующего Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:
- Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.
Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
- Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.
- Будет сделано, товарищ Сталин, - сказал Поскребышев.
- Что еще? - недовольно спросил Сталин, почувствовав, что тот не уходит, и на этот раз обернулся.
- Товарищ Баканидзе у вас на квартире, - ответил Поскребышев.
Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.
Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.
Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
- Ну... Здравствуй, Резо!
- Здравствуй, Коба! - негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
- Мы давно не виделись, - сказал Сталин. - Очень давно.
- Да. Давно.
- Может, поужинаем или, точнее, - усмехнулся Сталин, - позавтракаем? Ты, наверное, голоден?
Баканидзе покачал головой:
- Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.
- Ты командуешь дивизией? - спросил Сталин.
- Нет. Я комиссар, - Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.
"Надо спросить, как он жил все эти годы, - подумал Сталин, - как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын..."
Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
- Сядем, - сказал Сталин.
Они сели на кушетку.
- Как жена?
Сталин запнулся перед словом "жена", потому что давно забыл, как ее зовут.
Собственно, в этом не было ничего удивительного - он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.
Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
- Кето умерла в двадцать девятом.
Ему хотелось добавить: "Я ведь рассказывал тебе об этом", - но он промолчал.
- Да, да, - нахмурился Сталин. Потом спросил: - А сын? Ведь у тебя был сын!
- Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.
Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: "Как, он же был совсем мальчиком!.."
Но тут же вспомнил: годы. Годы!
- Почему ты так долго не давал о себе знать - почти десять лет? задумчиво сказал Сталин. - Жалко, что тебя не было рядом со мной все это время.
"А ты уверен, Коба, что так было бы лучше? - хотелось спросить Баканидзе. - Разве всем, кто был рядом с тобой, это принесло счастье?.." Но он промолчал.
- Ну... как сложилась твоя жизнь? - снова спросил Сталин.
Реваз пожал плечами:
- Служил в армии, это ты знаешь. В тридцать седьмом демобилизовали. Заметив, что в глазах Сталина мгновенно появилась настороженность, поспешно добавил: - Нет, нет! По здоровью. Туберкулез. Ты ведь знаешь... Открылся старый процесс в легких.
Да, это Сталин знал. Многие ссыльные из теплых краев заболевали в сибирских снегах туберкулезом. В том числе и он сам. Правда, ему удалось справиться с болезнью.
- А теперь?.. - спросил он, вглядываясь в лицо старого друга.
- Сейчас я совершенно здоров, - твердо ответил тот. - Прошел переосвидетельствование в первый день войны. Признан годным по всем статьям. А как ты, Коба?
Он задал этот вопрос и тут же понял всю его нелепость. Чуть смешавшись, поспешно спросил:
- Как дети? Как Яков?
- Якова нет, - сумрачно ответил Сталин. - Наверное, погиб.
Снова наступило молчание.
Глядя на осунувшееся, похудевшее лицо Сталина, на поседевшие его волосы, Баканидзе, казалось бы, только сейчас до конца осознал, каково приходится этому человеку.
- Трудно, Коба? - тихо спросил он.
- Да. Трудно, - не сразу ответил Сталин, глядя куда-то в пространство. Потом неожиданно повернулся к Ревазу и, глядя на него в упор, сказал: Немцы в Юхнове.
Он произнес эти слова резко, отчетливо, не отрывая при этом своего взгляда от лица Реваза, точно желая проверить, какое впечатление произведут они на него.
Однако ни один мускул не дрогнул в лице Баканидзе.
"Он всегда был таким, - с каким-то особым удовлетворением подумал Сталин. - Сдержанным, молчаливым, закаленным. Он не изменился".
Услышав страшную новость, Реваз не произнес ни слова. Лишь посмотрел на ручные часы, как бы говоря тем самым: "Раз так, мне надо спешить".
- Не торопись, - сказал Сталин, - успеешь. Тебя доставят вовремя.
- Но у тебя дела. Я, наверное, мешаю тебе.
- Ты не мешаешь мне. Посиди, - ответил Сталин, хотя уже чувствовал, что ему не о чем больше говорить с Ревазом, что все то, что не имеет прямого отношения к событиям на фронте, сейчас не интересует его. Любой вопрос, заданный им или Ревазом, потянул бы за собой пить воспоминаний, а ему было не до воспоминаний.
И тем не менее Сталину не хотелось, чтобы Реваз уходил. Хотелось несколько минут посидеть рядом молча.
- Значит, немцы приближаются к Москве? - тихо спросил Реваз.
- Да, - жестко ответил Сталин, - и очень крупными силами.
Он снова пристально посмотрел в лицо Ревазу. Но тот только понимающе кивнул головой.
Потом спросил:
- А... под Ленинградом?
- Они в четырех километрах от Путиловского завода. И если мы в ближайшее время не прорвем блокаду, в городе начнется голод.
Сталин говорил по-прежнему жестко, резко, точно находил какое-то горькое удовлетворение в обнажении страшной правды.
- А на юге? - уже совсем тихо произнес Реваз.