По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай - мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
Но главное - застать его дома, увидеть его!
Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома... Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
"Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много... Но мне не до длинных писем - здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить...
Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась...
Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, - это что я защищаю великий город Ленина.
Люблю тебя по-прежнему.
Твой Анатолий".
Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.
Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.
А потом... потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.
Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.
- Верочка, - тихо сказал он, - вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.
- Нет, нет, что вы! - воскликнула я. - Давно я заснула?
- Две минуты назад.
- Я должна идти, Федор Васильевич!
- Нет, - твердо и в то же время как-то просяще произнес он. - Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине... если, конечно, не будет обстрела.
- Нет, спасибо, нет! - все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое "нет" относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
- Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, - повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. - Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: "Вот здесь жил Толя..."
Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая "думка" в голубой с кружевными оборками наволочке.
Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
- Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать.
Она всегда сама стелила ему на ночь...
Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
Потоптался на месте и виновато сказал:
- К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
И вышел из комнаты.
"Зачем, зачем я осталась? - подумала я. - Ведь я нужна там, в госпитале!.."
Но глаза мои слипались...
"Побуду до утра, - сказала я себе, - прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду".
Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
- Вот, - сказал он, - это любимый халат Маши... Марии Антоновны, строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. - А теперь спать. Ложитесь и спите!
Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
- Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал... Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта... словом, может быть, у вас есть более точные сведения?..
- Идут ожесточенные бои, - ответила я.
Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, - те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых.
И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой? Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
- Федор Васильевич, - решительно произнесла я, - идут ожесточенные бои на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со дня на день соединиться.
И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше, глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
- Где, вы сказали, где?!
- На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
- Синявина? - переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь вспомнить, где находится этот населенный пункт.
Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
- Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С одной стороны наступают ленинградцы, с другой - пятьдесят четвертая армия.
- Да, да, понимаю, - точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом вдруг улыбнулся и воскликнул: - Но ведь это прекрасно! - Задумался на мгновение, сказал: - Подождите! - и почти выбежал из комнаты.
Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том Большой Советской Энциклопедии.
Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал торопливо листать ее, бормоча:
- Эл... эл... Ленинград... Ленинградская область... Тут должна быть карта... Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне. Волнуясь, я читала надписи на карте.
И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
- Синявино! Вот! Нашла!
Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
- Где, где?! - спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом напечатанное название.
- Смотрите, - сказала я, - вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А тут, - я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, - Синявино! А еще ниже - Мга. Теперь видите?
- Да, да, теперь я вижу... - кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз от карты. - Значит, здесь...
- А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый немцами. Вот здесь и идут бои.
Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
- И... и все происходит...