Фрэнки был одет в черную спортивную рубашку с красной окантовкой, белые брюки и дорогие итальянские легкие кожаные туфли. Он не снял свои черные очки, потому что одежда сидела на нем в обтяжку и он не мог засунуть их ни в один карман.
– Фрэнки, я уже говорил тебе, чтобы ты не сквернословил. Это грубо, а для того, чтобы выразить настроение, можно найти много всяких других способов.
– Я извиняюсь.
– Впрочем, это мелочь. Во всяком случае, думаю, ты понимаешь, что я намерен поговорить с тобой о более серьезных вещах.
– Уж в этом-то я не сомневался. С одной стороны, освободилось двадцать пять, а то и больше бардаков, которые нужно немедленно прибрать к рукам. Эти домишки очень пригодятся для начала. Там можно сплавлять наркотики и щелкать цветные порнушные картинки с голыми телками, и все такое прочее, это будет, клянусь вам, зае... замечательный доходный бизнес, а западный берег уже созрел, чтобы проворачивать эти дела, и уже налаживают вязки со всякими деловыми, которые мнят себя сильно чистенькими для нашей работы, и с политиканами, а там, если я верно слышал, повязаны не только конгрессмены, но и сенаторы.
– Замечательно, Фрэнки. Твои инстинкты действуют безошибочно. Я думаю, что ты знаешь человека, подходящего для этой работы, и не удивлюсь, если окажется, что он родился в Салерно сорок три года назад и получил имя Франко Карабиньери.
Фрэнки покраснел:
– Эта работа была бы в кайф всем, кто толчется вокруг столика.
– Да, так оно и есть. Уже сейчас кубинцы всеми правдами и неправдами пытаются сами взять контроль над этим предприятием. Есть некий капитан из военной разведки, его зовут Латавистада, он недавно переведен из Сантьяго, где имел репутацию человека, умеющего добиваться поставленной цели. Так вот, он самый активный в этом деле. Ему принадлежат все бордели в Сантьяго.
– Я должен с ним поговорить.
– Да, должен. Но что ты ему скажешь?
– Семьдесят процентов нам, и я оставлю ему жизнь.
– Может оказаться, что он не из тех людей, которых легко напугать. У него прозвище Ojos Bellos – Прекрасные Глаза – за умение использовать глаза арестованных и обращаться с ножами так, что люди у него быстро начинают громко петь.
– Ну, я заставлю его самого громко петь, только и всего.
– Подумай, Фрэнки, нельзя ли найти какой-нибудь другой способ переговоров, который позволил бы нам установить тесный контакт с Латавистадой как с партнером, товарищем, другом. Таким образом вы оба смогли бы приобрести в этом городе и солидную собственность, и неплохие гарантии на будущее. Без вражды и кровопролития. Ты сможешь придумать такой способ?
Фрэнки глубоко задумался, даже задержал дыхание. Но так ничего и не надумал.
– Я... я...
Он чувствовал себя примерно как рыба, которая бьется на палубе, хватая ртом губительный воздух.
– Ладно, Фрэнки, ты ведь не привык к таким вещам. Все в порядке. Не волнуйся. Сиди себе спокойно, расслабься и слушай.
– Да, сэр. Да, Мейер.
– Фрэнки, дело обстоит так. Возможно, этот парень, которого расстреляли из пушек, этот Эль-Колорадо... Возможно, он был всего лишь актером, исполнившим представление. Очень может быть, что за ним стоит кто-то другой, теневая фигура, которая втайне планирует большой переворот, и когда этот «другой» его совершит, то вышвырнет вон всех нас, начиная с El Presidente, так что мы останемся с носом.
– Но кто же способен такое учинить? Другая команда? Тогда это должна быть такая команда, какую я даже представить себе не смогу.
– Нет, Фрэнки, не команда. Хуже, чем команда, мощнее, чем команда. Это идея.
– Идея?
– Идея коммунизма. Идея, согласно которой никто ничем не владеет, никто ни за что не платит, все свободны, все сотрудничают, нет ни боссов, ни подчиненных. И наших команд тоже нет. Команды должны исчезнуть.
Фрэнки лишь недоуменно моргал.
– Да это же какая-то б...ская чушь! – рявкнул он, и Мейер на этот раз не упрекнул его за несдержанность.
– Да, Фрэнки, это чушь.
– И они могли затеять такое?
– Возможно, это как раз начало.
– Иисус Христос!
– Фрэнки, в этом городе есть один молодой человек, целью которого, судя по всему, как раз и является подобный кошмар. Он верит в это. Он прячется за сладкими словами о свободе, мире и хлебе, но хочет именно этого. Мир без собственности. Мир без богатства. Мир, в котором, независимо от того, насколько ты хорош, насколько силен, насколько упорно трудишься, ты получаешь то, что тебе определят, и ничего больше. Не имеет значения, что ты умен и храбр. Это никого не интересует. Ты получаешь еженедельно свою горсточку бобов, и все. Все равны.
– Кроме нескольких парней, сидящих на самом верху.
– Именно! Именно так. Парни, сидящие наверху, получают все. Они купят всех за эту выдумку всеобщего равенства, но за закрытыми дверями у них будет вечный праздник с хорошенькими куколками, лучшими напитками и шикарными автомобилями. Ничего ни для кого, кроме самых важных шишек. Никакого тебе взаимного обмена, только хапают, причем хапают немногие. Под маркой неизвестно чего, называемого равенством. Это самое большое жульничество в мире.
– Это же неправильно!
– Совершенно неправильно, Фрэнки. Это антиамериканская затея. А молодой кубинец, о котором я упомянул, – адвокат, не имеющий практики; он лишь шляется повсюду, произносит речи, собирая приверженцев и не забывая между делом переспать с той или иной девочкой. Женщины липнут к нему, словно мухи к спелому ананасу. И, как ты понимаешь, именно он должен извлечь наибольшую пользу из того хаоса и беспорядков, которые случились позавчера.
– Его нужно притормозить.
– Фрэнки, предположим, я скажу тебе, что полицейские топтуны видели его в доме Колорадо за день до покушения. Он стоит за всеми этими событиями. Он мозг, в котором рождаются замыслы. Он дает распоряжения, а всякие тупицы делают дело, лезут в огонь и, случается, сгорают.
– Ублюдок! Пулю в башку – вот и все, чего он заслуживает.
– Ты мог бы это сделать?
– И глазом не моргнув. Это я умею лучше всего.
– Хорошо, Фрэнки, мой мальчик. И вот тут-то ты и наладишь отношения с капитаном Латавистадой.
– Ну?
– Ну. Ведь он из военной разведки, так что приглядывать за этим парнишкой – как раз его работа. Боюсь, адвокатишка окажется слишком скользким, чтобы ты справился с ним сам, без помощников. Ты ни за что не сумеешь загнать его в угол. Фрэнки, это его город, а не твой. А вот Латавистада знает здесь все закоулки. Он сможет тебе помочь. Думаю, что вдвоем вы справитесь. Фрэнки, это, наверно, та самая работа, ради которой ты родился на свет. Ты сможешь полностью сосредоточиться на ней и на время забыть о деле, касающемся Бенни Сигела? Это называется дисциплиной – самая трудная вещь из всего, чему приходится учиться. Но я знаю, Фрэнки, что ты сможешь сделать все, что нужно. Я верю в тебя. Наступит и такое время, когда мы предъявим счет убийце Бенни, но перед этим необходимо выполнить работу, и ты как раз тот человек, который лучше всего справится с нею, правда, Фрэнки? Затем по нашему плану идет дело, касающееся домов терпимости и того, кто будет ими управлять. Конечно же, это будешь ты, Фрэнки, под моим руководством и при помощи капитана. Знаешь, Фрэнки, иногда мне кажется, что все это было запланировано кем-то, кто обладает всепроницающим видением. Скажи, Фрэнки, ты и впрямь готов к работе?
– Я ваш, мистер Лански, – ответил Фрэнки, всем своим существом согласный с этими словами.
26
Орел парил в воздухе. Он был огромен, размах крыльев не менее двенадцати футов, каждое перо имело идеальное очертание и чуть заметно упруго трепетало в воздушном потоке. Его клюв угрожающе целился вниз, взгляд дальнозорких глаз, озиравших горизонт в поисках опасности, был проницателен; казалось, что птица охраняла свободу, готовая ринуться вниз и уничтожить любую угрозу своими могучими, острыми как бритва когтями. И в то же время она сама являла собой свободу. Являла, но все же не совсем, поскольку никуда не летела. Это было бронзовое изваяние, укрепленное на мраморной перекладине между двумя мраморными колоннами.
Эрл стоял перед скульптурой, опираясь на трость и пытаясь не обращать внимания на боль, которую не смогло усмирить огромное количество аспирина. Он находился у подножия ступенек, на тридцать футов ниже насеста бронзовой птицы, а за спиной у него бурлила оживленная улица Малекон. Если бы он лишь чуть-чуть повернул голову направо, то за плечом увидел бы на вершине зеленого холма сверкающие башни-близнецы отеля «Насьональ», самое красивое здание современной Гаваны, окруженное зелеными садами.
– Эрл, вы знаете, что это такое? – спросил Роджер.
Разве не должны были они сейчас ехать в аэропорт? Разве Эрла не поджидал «констеллейшн» компании «Эр Кубана», вылетавший рейсом в 6.05 в Нью-Йорк, где нужно было пересесть на рейс 10.15 в Сент-Луис, там переночевать в гостинице и в 8.30 утра вылететь в Литл-Рок, чтобы в три часа дня уже оказаться в городке Блу-Ай, штат Арканзас, дома, с женой и ребенком?
– Конечно, я знаю, что это такое, – ответил Эрл.
Бронзовая птица на двух столбах была памятником кораблю ВМФ США «Мэн»[42]; от него остались две пушки, вмурованные в бетонный фундамент монумента, да несколько медных слов на мемориальной доске, обращенной к пустынному морю, над которым висело горячее солнце. Само судно взорвалось в какой-нибудь полумиле от этого места, но ничто в море не напоминало о том, что оно вообще когда-либо существовало.
– Эрл, вы знаете, сколько народу здесь погибло?
– Нет. Человек сто?
– Триста шестьдесят два, в один момент. Бац – и все, никого нет.
– Я запомню, – ответил Эрл и поглядел на часы. – Нам пора ехать. У меня самолет.
– Еще одна остановка, Эрл, – сказал Роджер. – Никаких лекций, никакой болтовни, никаких гип-гип-ура и патриотических поучений со стороны людей, к которым вы должны относиться как к мальчишкам, потому что они не сделали и одной десятой того, что смогли вы. Но все же остановимся еще в одном месте. Это совсем рядом.
Роджер помахал рукой, подъехал автомобиль, и Эрл взгромоздился на заднее сиденье, стараясь не сгибать раненую ногу. От непривычного напряжения при ходьбе с проклятущей тростью у него вдобавок разболелись голова и плечо.
– Вам дали какое-нибудь обезболивающее?
– Я принимаю аспирин. Не хочу ничего более сильного. К хорошему слишком быстро привыкаешь. Впрочем, поначалу в этом нет ничего плохого. Плохо становится потом.
– Могу поспорить, что вы могли бы рассказать множество увлекательных историй.
– Я не рассказываю историй, мистер Эванс.
– Я знаю, Эрл. Это всего лишь фигура речи.
Автомобиль пробирался через плотный поток машин, из которых чуть ли не каждая, судя по виду, была сделана еще в тридцатые годы. Мужчины носили соломенные шляпы и льняные костюмы, а женщины с обнаженными плечами щеголяли на высоких каблуках. В ушах гремел испанский язык в его наиболее экстравагантном варианте, косые солнечные лучи пробивались сквозь пальмовые листья, облака пыли, крики и сливавшиеся в сплошной вой сигналы автомобилей. Дети на тротуарах продавали лотерейные билеты, бананы, кофе, вырезанные из дерева фигурки и родных сестер. Но очень скоро автомобиль въехал в какие-то ворота и оказался в саду, где среди темно-зеленой травы росли хорошо ухоженные деревья, а за садом находился дворец или, по крайней мере, особняк. Рядом с дверями красного дерева Эрл увидел начищенную медную доску и понял, куда попал.
Они поднялись по лестнице. Конечно, внутри было безлюдно. Этот дом не был объектом туристского бума да и самих кубинцев тоже не интересовал. Его существование свидетельствовало только о своего рода национальном тщеславии и было посвящено отнюдь не кубинской нации.
МУЗЕЙ ИСПАНО-АМЕРИКАНСКОЙ ВОЙНЫ
Внутри было тихо, как в церкви, и явственно ощущалось присутствие призраков. За стеклом стояли манекены без лиц, одетые в форменные костюмы цвета хаки, с лихо заломленными на бок шляпами, что должно было свидетельствовать об энергичности, храбрости и готовности исполнить свой долг. Мундиры были украшены золотыми кантами и галунами, ноги защищены крагами, а на поясах с гнездами для патронов крест-накрест висели кавалерийские кобуры с огромными откидными клапанами.
Опираясь на трость, Эрл шел по залу мимо стендов и витрин, где были выставлены медали, карты, сделанный из папье-маше макет холма близ Сантьяго, на котором краской и флажками обозначалось расположение войск: синим были отмечены позиции американцев, а красным – испанцев. Кухонные принадлежности, заголовки газет, карманные ножи, компасы – все это, чистое, блестящее или аккуратно расправленное, лежало под стеклом, покрытым довольно толстым слоем пыли.
– Вот, Эрл, посмотрите сюда. Американцы умирали и на других островах: Иво, Сайпан, Тарава, Гуадалканал, Микронезия[43]. И еще на многих.
Истертые и опаленные седла и прочие части упряжи, принадлежавшие кавалеристам, воевавшим на переломе столетия. Ботинки и седла. Помятый старый горн. Плетки и кнуты. Шпоры, звонкие трензеля, железные мундштуки, пелямы, седельные вьюки, чехлы для винтовок – все это долгие годы хранилось здесь под пыльным стеклом, не зная прикосновения ничьей руки.
– Сюда, Эрл. Это должно вас заинтересовать.
Оружие. Револьверы «кольт», одинарного действия, шестизарядные. Именно те, которые называли «миротворцами». Эрлу очень хорошо была знакома эта модель. Отец каждый день прицеплял к поясу именно такой револьвер, а обязанностью Эрла была его чистка. Он знал, что старик мастерски обращался с кольтом. В двадцать третьем году отец стрелял из него в городском банке Блу-Ай, когда нужно было разделаться с тремя бешеными братьями. И он убил их всех и стал героем. Эрл плохо помнил подробности, возможно потому, что не хотел их помнить.
Оружие являло собой прекрасное сочетание уравновешенности и гармонии, окружностей и кривых, безукоризненного единства стали и древесины в идеальной конструкции.
– Эрл, приходилось вам когда-нибудь стрелять из такого вот старого кольта?
– Конечно, – буркнул Эрл.
В витринах лежало штук двадцать пять револьверов из тех, с которыми «Дикие наездники»[44] шли на Сан-Хуан, по большей части с длинными, изящными стволами длиной семь с половиной дюймов; точно такой же носил и сам Тедди Рузвельт. Но было там и несколько других, с более коротким стволом, четыре и пять восьмых дюйма, – шерифы и судейские чиновники Дальнего Запада, присоединившиеся к «Диким наездникам» в Сан-Антонио, предпочитали их за большую легкость в обращении и смертоносность на короткой дистанции. Люди, носившие это оружие, были все же партизанами, а не солдатами.
Здесь же лежали боеприпасы. Разве можно было бы считать музейную экспозицию полноценной без старых коробок с напечатанными в девятнадцатом столетии этикетками, сделанных из пересохшего хрупкого картона, слегка деформировавшихся за десятилетия от тяжести лежащих внутри патронов, больших, как яйца малиновки, неестественно тяжелых, невероятно опасных?
И кобуры тоже имелись. Большие кавалерийские, с широкими и длинными клапанами, не дающими оружию выпасть из-за движений животного. Но такие были не у всех. «Дикие наездники» являлись партизанами, и многие из них имели собственное снаряжение, в частности наплечные кобуры, позволяющие укрыть короткоствольные кольты от посторонних глаз. Эрл увидел несколько таких кобур, сделанных из прекрасной кожи с изящным тиснением, снабженных разнообразными ремешками, петлями и застежками, благодаря которым оружие оставалось невидимым, хотя ловкий человек мог пустить его в ход за секунду.
– Что ж, – сказал Эрл. – Я, кажется, понимаю, к чему вы клоните.
– Эрл, – проникновенно произнес Роджер, – я хочу только одного: чтобы вы знали, что здесь были люди, американцы, которые пришли сюда с оружием, и сражались, и проливали кровь, и умирали, чтобы превратить этот остров во что-то приличное. Это были молодые люди, они, вероятно, не хотели умирать, однако умерли. И я даже не собираюсь вести вас в зал, посвященный болезням, желтой лихорадке и тому подобным ужасам. Мы останемся здесь, где совсем не обязательно думать обо всех этих умерших.