Но Сергей знал: в таких делах Артист не давал промашки. Была в Злотникове какая‑то необыкновенная чуткость на незримую опасность, которая столько раз спасала их всех. Сам Семен, смеясь, объяснял этот дар врожденным опытом вечно гонимого еврейского народа. Но теперь и Пастух почувствовал, как нарастает неясная тревога. Однако никаких явных признаков опасности по‑прежнему не было.
Промахнули по Калужскому еще несколько верст, и он приказал рулевому‑Боцману сбавить ход и свернуть с накатанного асфальта вправо на примыкающую грунтовку. Мощный «джип», урча восьмицилиндровым сердцем, съехал на глину и мягко поскакал в низину, в сторону темнеющего леса.
Минут через сорок они уже расположились на лесной полянке над речкой вокруг набиравшего силу костерка, Артист с Боцманом налаживали нехитрые устройства для шашлыка, и вскоре дразнящий ароматный дымок подкопченной баранины поплыл в воздухе.
Они сидели на молодой траве на опушке светлой березовой рощи и молча смотрели на именинника.
– Начнем, пожалуй! – на правах старейшины, поднявшись, сказал Перегудов и извлек из старого вещмешка шесть походных армейских алюминиевых кружек.
И все встали, глядя на Трубача.
– Конечно, Коля, тридцатка – не деньги, – продолжил Иван. – Но тридцать летвсе‑таки возраст. Спасибо, брат, что родился, что воевал с нами рядом, спасибо, что выжил… На первый тост, конечно, положено шампанское… Но мы не дамы. Так что «содвинем бокалы, наполним их разом» добрым медицинским спиртом и выпьем за тебя, чтобы еще столько, столько и полстолька… И содвинулись, и звякнули кружки, и, выдохнув, выпили они их до дна. И только Пастух, держа пожизненный обет, по такому случаю чуть пригубил за друга.
Глаза у всех смягчились, потеплели, даже, кажется, повлажнели.
– Амба! – сказал Пастух. – Поскольку ты, лейтенант Ухов, у нас сегодня вроде как младшенький, – не откажи по дружбе. В багажнике под брезентом – котел с пловом. Еще горячий небось. Тащи его сюда.
– Есть, капитан! – улыбнулся Ухов, поднялся во весь свой огромный рост и отправился за пловом. Пастух переглянулся с остальными, и все уставились в широкую медвежью спину Трубача.
Именинник распахнул заднюю дверцу «джипа» с притороченной запаской. В обширном пространстве за сиденьями и правда громоздилось нечто, любовно укутанное толстым зеленым брезентом. Николай откинул его.
Никакого котла там не оказалось. Там лежала длинная коробка, обернутая белоснежной бумагой. В таких прочных коробках торговцы цветами возили теперь роскошные голландские розы.
Все молчали и ждали. А он стоял и смотрел на эту коробищу. Потом нерешительно прикоснулся, поднял. Вес оказался внушительным. Он сорвал упаковочную бумагу, приоткрыл коробку и замер. Внутри оказался чехол, который он узнал бы и ночью, на ощупь, с закрытыми глазами. Обитый черной тонкой замшей чехол лучшего в мире французского саксофона «Salmer».
Ухов стоял и тупо, словно онемев, смотрел на чехол, не смея щелкнуть застежкой. Но вот, будто набравшись храбрости, протянул руку и отбросил верхнюю крышку. И в глаза ему сверкнул серебристый инструмент, о каком он не смел и мечтать. Великолепный альтовый сакс, точь‑в‑точь как у первых джазменов мира.
Тут он заметил в уголке сложенную вдвое поздравительную открытку, схватил ее, развернул – и она тоненько зазвенела игрушечным клавесинчиком, проигрывая мелодию «Happy Birthday».
Внутри на мелованной бумаге оказались и поздравительные стишки домашнего приготовления, написанные размашистым почерком Артиста:
Машинка для проверки слуха‑
Играй на ней, наш толстый Ухов,
Играй и классику, и джаз,
И рэп, и блюз, и па‑де‑грас,
И рок‑н‑ролл, и буги‑вуги
И для друзей, и для подруги…
И внизу пять подписей в столбик: Пастух, Док, Боцман, Муха, Артист.
Тут же лежала и сурдина. И три изумительных мундштука – готовились друзья загодя, продумали все.
Видно, нервишки еще пошаливали. Николай понял, что сейчас не выдержит. И тогда он бережно взял в руки это сверкающее чудо, поднес к губам, пробежался толстыми пальцами по легчайшим сверкающим клапанам. И осторожно выдул протяжную, сипловато‑гортанную ноту, полную такой боли и радости, какую никто никогда не сумел бы передать словами.
– Ну как, не горячо? – улыбнулся Пастух. Вопреки обыкновению, по случаю юбилея друга выпили немало, но почти не захмелели и, раскинувшись на лесной траве под березами, свободно, никуда не спеша, говорили, глядя в огонь костра, о самом важном и памятном для них.
– Эх, ребята! – с грустью вздохнул Док и закурил «Мальборо». – Если бы не Колькин юбилей, когда б еще собрались все вместе?
– Живем не поймешь как, – подтвердил Муха, – не видимся месяцами. Не по‑людски как‑то… – Олег прав, – продолжил Док. – Вроде и денег теперь навалом, и работа приличная, а тоска какая‑то… Так что причину твоей болезни, Николай, я очень даже понимаю. И не только как врач. Да и не болезнь это, строго говоря.
– А что? – спросил Трубач.
– Обычная реакция здорового организма на сумасшедшее время. И вот сижу я, смотрю на вас и спрашиваю себя: кто все‑таки мы такие?
– Чего тут гадать? Наемники!.. – сказал Мухин. – Кто ж еще? Дикие гуси… Нам платят – мы делаем.
– То есть бригада спецов по вызову? – спросил Док.
– Каждый сегодня продает, что может и имеет, – сказал Боцман. – Вот и мы продаем. Чему научили – тем и торгуем. Чего тут голову ломать… – Блеск! – сверкнул темными глазами Артист. – Классический русский разговор!
Дернули по маленькой и с ходу – о смысле жизни… Философы, блин! Что до меня, то ваш Артист в казаки‑разбойники больше не игрец.
– Значит, сваливаешь? – спросил Пастух.
– Пойми, Серега, не потому что устал. Не потому что боюсь. И форму не утратил. Да и баксы на дороге не валяются… – Это уж что правда, то правда, – вздохнул Боцман.
– Но за кого драться‑то? За кого воевать? – продолжил Семен. – Мне лично пока что не все равно, за что получать свои башли.
– Слушай, – сказал Муха, – кончай политзанятие! Боцман прав – есть спрос и есть предложение. Все!
– Подыхать за этих откормленных боровов в галстуках? – разозлился Семен.Чтоб играли нами, как оловянными солдатиками? Да пошли они! Я свои бабки уж как‑нибудь сделаю! Хоть в телохранители пойду… Или спасателем в МЧС.
Сергей всмотрелся в лица товарищей и понял: то, что сумел сформулировать Артист, волновало и остальных.
– Так, – подвел он итог. – Стало быть, конец отряду?
– Неужто сам‑то не умотался? – повернулся к нему Трубач.
– Есть маленько… – кивнул Сергей. – Мне двадцать семь, а душе – за полета. Мы ведь не блатные быки, не мясники.
– Раньше отыграться хотелось, доказать всем штабным сукам, кто мы такие,вступил Боцман. – А теперь и я больше не хочу. Да и зачем? – все расписано, все поделено. По мне, так лучше на этих гонках бодаться, чем снова шмалять в кого попало. То ли сегодня сам пулю поймаешь, то ли завтра… Не так, что ли?
– Короче – отвоевались… – заключил Пастухов. – Что ж, видно, такой расклад.
Только все равно жалко чего‑то.