Она стояла, ежась под шубкой, на промозглом ноябрьском ветру перед белым, с расписанной красной краской башней, Казанским вокзалом, и, дымя сигаретой, смотрела на яркие окна привокзального ресторана. Если сейчас не обрыбится на улице — пойдет туда. Там тепло. Правда, сегодня дежурит Лешка. Он идиот. Ему надо обязательно отстегнуть не потом, а сразу. По крайней мере, она не застудит в черных ажурных колготках на морозе свои ноги, свои ножки, ноженьки, ножницами щелк-щелк, пахнет мясом, серый волк, пахнет алым мясом нагло разверстого, продажного бабьего чрева.
Она удачно просочилась мимо Лешки — он торчал при входе, но болтал с начальством, подобострастно изогнувшись, и она ловко кинула шубку на руку и живенько заскользила между столиков — подальше, подальше, вон туда, к стене. Там были свободные места за столиками. Алла Сычева. Так ее звали. Подружки частенько отчего-то называли ее — Джой. Костер ее начесанных волос горел зазывно, привлекая внимание издалека. На белой высокой шее, на бархотке, сияло дешевое посеребренное сердечко. Ногти были накрашены ярко-ало, как и губы. Иногда Лешка давал ей тут попеть, в ресторации. Она выходила, вертя задом, брала в руки микрофон. Оркестр уже хорошо знал ее репертуар. «Утомленное солнце нежно с морем… А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь… Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!..» Шарлатанка, издевательски таращился Лешка, да ты, оказывается, шарлатанка!.. вон отсюда… Она совала ему в потную, жирную руку двадцать баксов, заработанных за вокзальной стеной, в туалете, полчаса назад, и он отцеплялся, а Алла мысленно посылала его: пошел на хрен, халдей. Она уселась за столик, взяла для отвода глаз меню. Официанты знали ее, перемигивались: явилась охотница! Закажет что-нибудь сегодня? Не закажет? Кивком головы она подозвала халдея Витю, процедила: «Двести „саперави“… и чем закусить. Лучше сыр». Витя принес ей сыр, вино. Она, швырнув лисью шкуру на кресло рядом, тайком, из-под густо накрашенных ресниц, огляделась. Ресторан гудел. Время было позднее. Транзитникам некуда девать время и деньги. Богатым транзитникам, разумеется. Алла покосилась. За соседним столиком сидела интересная пара, ужинала; мужчина энергично работал челюстями, изредка кидая слова, как кости, женщина хохотала, поднимая кверху лицо, взбрасывая к щекам маленькие загорелые ручки. Женщина была изящна, как японская статуэточка, ее короткая стрижка напоминала женскую стрижку двадцатых годов прошлого века. Она вся была «ретро». Брюнетка, и круто завитые локоны будто прилипли к впалым щекам. Глаза блестят, подведенные черным карандашом. Ей не хватало шляпки с вуалькой — ей бы очень пошло. Время от времени женщина подносила к маленьким капризным губкам мундштук с горящей сигаретой, втягивала пахучий дым. Алла проследила за ее взглядом. Она не смотрела на собеседника, громко чавкающего над тарелкой солянки. Она смотрела в окно.
— Смотри, Юрочка, — протянула она чуть в нос, и Алла услышала, какой у нее звучный голос. — Смотри, что написано на стекле! «Esidarap»…
- «Paradise», Люба, дура, — беззлобно бормотнул ее спутник, уписывая за обе щеки солянку. — Я, черт, так умаялся в этом чертовом Питере!.. в этом чертовом твоем допотопном поезде… и зачем было трястись в СВ, есть же удобный поезд скоростной, сидячий, три часа — и мы дома…
— Я хотела, Юрочка, снова кожей ощутить Россию и ее поезда, — томно пропела женщина, и снова Алла поразилась музыке, прозвеневшей в низком, чуть хриплом голосе. — Я хотела… если б ты позволил мне, мой жестокий импресарио, я бы поехала из Питера в Москву в плацкартном вагоне!..
— Люба, ты ненормальная. Впрочем, артисты все ненормальные. Иначе быть не может.
— Мужчина щелчком пальцев подозвал официанта. — Второе несите! И чтобы горячее было! Холодное принесете — в морду вывалю!
— Как ты груб, Юра. — Женщина зябко повела плечами под сильно открытым, с блестками, платьем, туго обтягивавшем ее грациозную фигурку. — И в этом тоже вся Россия.
— Да, и в этом вся Россия, — холодно кивнул он, утирая салфеткой рот, ковыряя в зубах зубочисткой. — Выпьем еще?..
— Выпьем. Хорошее вино. Я всегда любила «тибаани». Оно похоже на топаз.
Мужчина разлил вино по бокалам. Женщина подняла бокал, поглядела вино на просвет.
- «Парадиз», значит. — Она отпила из бокала. — «Парадиз», вашу мать. Превратили страну в сплошной бордель! И думают, что осчастливили. Трясут то одной хоругвью, то другой… великой Россией трясут!.. и ни в одном глазу…
— Тобой тоже трясут, Люба. — Мужчина вызвонил бокалом о бокал. — Ты же устала от того, что тобой трясут? Или тебе это нравится?
— Не ври, Юра. Трясешь мной ты. И нравится это тебе. Потому что ты натрясаешь с меня немеряные бабки. Кто это за столом напротив?.. какая классная рыжая девочка…
— Прекрати, Люба. Ты опять за свое.
Мужчина поморщился, а изящная черненькая женщина уже не сводила с Аллы глаз, искусно подведенных к вискам. «Под японку работает», - подумала Алла, а стильная женщинка внезапно потянулась всем телом хищно, как пантера, и обожгла Аллу таким откровенно-зазывным взглядом, что Алла чуть не присвистнула: во дает, будто мужика арканит! Перегнувшись через спинку ресторанного кресла, брюнетка прошептала:
— Пересядь к нам, дорогая. Ты мне нравишься. — Алла хотела было усмехнуться: а вы мне не слишком!.. — как брюнетка сложила ротик сердечком, почти таким же, как дешевое серебряное сердечко на Аллиной шее, и вполголоса мурлыкнула: — Я Люба Башкирцева, не узнала?
«Башкирцева, Башкирцева. Так это Башкирцева», - шептали Аллины губы, а Аллины руки уже подхватывали со стула шубку, а Аллины ноги уже шагнули к соседнему столу. Люба Башкирцева. Ах, шарабан мой, американка. Американка Люба, эстрадная дива. Поговаривали, она вернулась в Россию. Черт их знает, VIP-персон, у них один дом во Флориде, другой в Риме, третий на Каширском шоссе. И вилла на Багамах. Спокойно, Алка, спокойно! Как же ты любишь ее песни! Ты же сама поешь ее песни! Ты… неужели это шанс. Это твой шанс, Алка!
Алла села за стол. Положила ногу на ногу. Под ажурным чулком блеснула белая кожа колена. Люба, не скрываясь, плотоядно глядела на Аллину коленку под узорами ажура. Алле не нравился такой взгляд.
— Алла, — сказала Алла сухими губами.
Башкирцева уже неприкрыто пожирала ее глазами. Алла чувствовала себя костью, которую обгладывают. Ей стало смешно, как от щекотки, и в то же время этот взгляд странно волновал ее. Она в своей маленькой жизни была только с мужиками и с парнями. Про таких оторв, как Люба, она только слышала от Инны Серебро, от Толстой Аньки. Инна хвасталась, порола чушь. Алла хохотала. Они обе пили водку на морозе из горла, и Серебро тянула к ней розовые искусанные губы. «Пошла вон, сучка!» — весело кричала Алла и отталкивала пьяную Инну. Мужчина больно наступил под столом на ногу Башкирцевой, и она взвизгнула.
— Пошел к черту, Беловолк, — кинула певица надменно. — Ты чем занимаешься в жизни, Аллочка-ласточка?.. Я вот концерты в Питере спела. Пять концертов. Бабки заколотила. А ты что делаешь?.. Ничего?..
— Я проститутка, — хрипло сказала Алла и улыбнулась. Башкирцева вздернула плечи. Поправила пальчиками черный завиток на скуле.
— И много зарабатываешь?.. В Нью-Йорке, — она обернулась к Беловолку, — хорошенькая ночная бабочка гребет будь здоров, если хорошо отстегивает копам или шерифу.
Беловолк внимательно посмотрел на нее.