- Не нравится мой тон? - громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. - А вот это тебе, стручок, понравится? - И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами.
- Позвольте, граф, так нельзя! - ринулся вперед Эраст Петрович. - Если вы сильнее, это еще не дает вам права...
Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки:
- Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься!
Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться.
- Вы здесь один на человека похожи, - шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. - Уведите его. Да не бросайте.
Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить.
Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности
На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил - на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать.
- Пройдемся до Сретенки, - сказал он. - Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому?
- До дому? - В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. - Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели... что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев.
Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо "зутулый", кажется, и сам не прочь пооткровенничать.
Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал.
- Тут "Крым" близко, - сообразил Ахтырцев. - И ехать не надо, пешком дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю.
Фандорин ломаться не стал, и они медленно (все-таки студента слегка покачивало) побрели по темному переулку туда, где вдали светились огни Сретенки.
- Вы, Фандорин, меня, верно, трусом считаете? - чуть заплетаясь языком проговорил Ахтырцев. - Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да пьяным притворился? Я не трус, я вам, может, такое расскажу, что вы убедитесь... Ведь он нарочно провоцировал. Это, поди, она его подговорила, чтобы от меня избавиться и долг не отдавать... О, это такая женщина, вы ее не знаете!... А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по часу из пистолета упражняется. Говорят, с двадцати шагов пулю в пятак кладет. Разве это дуэль? Ему и риска никакого. Это убийство, только называется красиво. И, главное, не будет ему ничего, выкрутится. Он уж не раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я теперь жить хочу, я заслужил.
Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть "Крым", с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение.
У широкого, с яркими лампами крыльца их никто не встретил. Ахтырцев привычным жестом толкнул высокую узорчатую дверь, она легко подалась, и навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом скрипок.
Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого в алой рубахе, который именовал Ахтырцева "сиятельством" и обещал самый лучший, специально сбереженный столик.
Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены, где голосил и звенел бубнами цыганский хор.
Эраст Петрович, впервые попавший в настоящий вертеп разврата, крутил головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется, не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами - известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-адъютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки - с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках.
- Что, на девок загляделись? - ухмыльнулся Ахтырцев, заказав официанту вина и горячего. - А я после Амалии их и за особ женского пола не держу. Вам сколько лет, Фандорин?
- Двадцать один, - ответил Эраст Петрович, набавив годик.
- А мне двадцать три, я уже много чего повидал. Не пяльтесь вы на продажных, не стоят они ни денег, ни времени. Да и противно потом. Уж если любить, так царицу! Хотя что я вам толкую... Вы ведь неспроста к Амалии заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les hommes... Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну историю? Что-то нравитесь вы мне, больно хорошо молчите. И вам полезно узнать, что это за женщина. Может, опомнитесь, пока не засосало, как меня. Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали?
Эраст Петрович потупил взор.
- Так слушайте, - приступил к рассказу Ахтырцев. - Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил. Кокорин - это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но, entre nous, купчина всегда купчина, плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась - то одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на "ты", вроде как в фавориты к ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю на глаза казаться, и снова на "вы", снова "Николай Степаныч". Политика у нее такая, кто на удочку попал, не сорвется.
- А этот Ипполит ей что? - осторожно спросил Фандорин.
- Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то особенное... То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним... Да он не ревнив, не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово - царица!
Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела компания подвыпивших коммерсантов - собирались уходить и заспорили, кто будет платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на ногу - Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом коленку.
А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в кровавый бифстек, продолжил:
- Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя наложил? Как бы не так! Это я его убил.
- Что?! - не поверил своим ушам Фандорин.
- Что слышали, - с гордым видом кивнул Ахтырцев. - Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте.
Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил, на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман - один стреляет лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел бессонную и руки трясутся.