Во-вторых, когда Горецкий прикоснулся к Борису, он незаметно опустил что-то в карман молодого человека.
Карнович с неудовольствием посмотрел вслед Горецкому, снова вынул из кармана сложенную бумажку, поднес её к носу и втянул воздух… Затем он обернулся к солдату у дверей и скомандовал:
— Отконвоировать в тюрьму!
Из-за двери появился второй солдат, видимо, карауливший снаружи. Прежним порядком сжав Бориса с двух сторон, солдаты вывели его на улицу.
Тюрьма находилась довольно далеко от контрразведки, Бориса вели через Итальянскую, потом мимо рынка, где кипела уже обычная дневная жизнь. Народ кишмя кишел. Торговки суетились, расхваливая свой товар. Старухи шмыгали от телег к горшкам, от горшков к огурцам и капусте, а татарские мальчишки шныряли взад и вперед, бросая камешки в голодных разношерстных собак. В мясных лавках телячьи головы выглядывали из кадок, выставляя языки покупателям. Среди рыночных лотков с яркой и ароматной южной снедью плыл огромный и величественный повар с английского броненосца “Мальборо”. Толстым красным пальцем тыкая в корзины с помидорами или капустой, он говорил единственное русское слово, которое сумел выучить:
— Этого! — И мыл дальше, величественный и важный среди рыночной мелюзги, как его родной броненосец среди мелких турецких фелюг и плоскодонок. На вывеске духанщика злобный баран скалил страшные зубы, похожий на волка в перманентной завивке, косясь на выразительную надпись: “Чебурек — шашлик. Продажи вина, различных водок и напиток”.
Борису ужасно захотелось есть.
— Господа солдаты, — по-хорошему обратился он к конвоирам, — нельзя ли мне съестного какого-нибудь купить? И на вашу бы долю пришлось!
— Другому бы человеку, — назидательно ответил старший солдат, обращаясь как бы не к Борису, а к своему напарнику, — другому бы разве ж мы не дозволили? Что ж мы, не христиане? С милой душой! Но на этого шпиёна мне даже смотреть-то и то противно! Отправил бы его к Троцкому в штаб, да и дело с концом! Так ведь охвицеры наши покуда бумаги все оформят… Вот у красных с энтим просто — отвели в овраг, да и угобзили бы по самые микитки…
Борис вздрогнул — приходилось ему слышать все эти словечки, пока ехал поездом до Орла. У красных говорят — “к Духонину в штаб”, “к Колчаку для связи”, у этих — “к Троцкому”, а суть одна — к кирпичной стенке и залп…
"Чтоб тебя, сволочь бородатую, самого комиссары к стенке поставили!” — в сердцах пожелал он.
Мимо по улице прошла, печатая шаг, колонна гвардейцев-корниловцев — офицерская выправка, новенькая форма, нашивка на рукаве с мертвой головой и скрещенными костями — Молодая гвардия, участники Ледяного похода…
С этих гвардейских именных частей — вначале полки дроздовцев, корниловцев и марковцев, потом — дивизии, началась в восемнадцатом году Добровольческая армия. Они совершили в феврале восемнадцатого легендарный Ледяной поход [2] . Их называли в Добрармии Молодой гвардией, они считались самыми надежными частями, их бросали на самые трудные участки фронта.
— Ишь, маршируют, — покосился на корниловцев тот же самый вредный солдат, что не позволил Борису купить еды, — гвардия, так её разэтак… Коли ты гвардия, так ты на фронт иди. красных воюй, а то они тут, в покое, сшиваются.
— Ну ты, Митрич, уж на всех зол. Эти-то, видно, только для передышки сюда присланы, раны залечить, а после опять на фронт…
— На фронт, на фронт! Я тебе, Антонов, вот что скажу, мне верный человек говорил, при кухне кашевар, а уж они-то все первые знают: сейчас приказ такой вышел от самых главных енералов: как красных в плен-то возьмут, им нарочно таку форму надевают, с мертвой-то головой. И погоны, и енблему-то эту мертвую так крепко пришивают, чтобы никак уж не отодрать было.
— А для чего ж такое, Митрич? — с уважительным интересом спросил Антонов.
— Дурья ты, Антонов, башка, как тебя от сохи-то взяли, так ты и не поумнел нисколько. Они же в этой форме к своим перебечь не могут, потому как красные таку Молодую гвардию в плен не берут, что корниловцев, что дроздовцев… Сразу расстреливают, к Духонину, говорят, в штаб. Вот пленным и приходится в той форме против своих воевать.
— Ой, Митрич, — недоверчиво пробасил Антонов, — может, я от сохи, да только ты-то тоже не больно учен. Ты погляди-то, как они идут, как выступают — какие же это красные? Самые что ни на есть корниловцы. И в личность видать: не наш брат, лапотник. Охвицерье…
— А все равно ты умных людей слушай, — стоял на своем Митрич. — Эти, может, и настоящие корниловцы, а есть и липовые, из красных понаделанные.
* * *
Тяжелая дверь захлопнулась за Борисом, и он оказался в душном полумраке. Камера была небольшая, но полностью набита людьми. Пахло потом и рвотой. Борис сделал шаг вперед, наступил на чьи-то ноги, хриплый бас обложил его матом. Окошко было маленькое, к тому же закрыто ставнями, так что ни свет, ни воздух сюда не проникали. Понемногу глаза привыкли к темноте, и призрачные фигуры обрели очертания. Борис прикоснулся к скользкой стене и пошел вдоль нее, ища свободное место. Каменный пол был такой грязный, что шаги звучали глухо. Борис нашел наконец свободное место и осторожно опустился рядом со стариком, одетым в лохмотья. По другую сторону бритый татарин искал в рубашке вшей и почесывался. В дальнем углу кто-то надсадно стонал, видимо, в бреду.
"Гиблое дело, — думал Борис, посасывая ранку на месте выбитого зуба. — Этот штабс-капитан, кокаинист ненормальный, теперь не отвяжется. С чего он взял, что я турецкий шпион? И всего-то в Феодосии я несколько дней, а уже в контрразведке сижу”.
Он осторожно нащупал в кармане пакетик, что сунул ему Аркадий Петрович. Ого, деньги — деникинские “колокола” [3] , — и ещё записка. В полумраке было не прочитать мелкие буквы.
Ладно, будем рассуждать логически. Горецкий не признался Борису, но несомненно его узнал. Не хотел, значит, при всех говорить, что они знакомы и что Борис никакой не турецкий шпион, а честный человек. Но денег дал, а в записке, несомненно, адрес. Деньги нужно использовать для побега, потому что если чертов штабс-капитан, как его… Карнович… так если он к вечеру кокаина нанюхается, то при следующем допросе убить, может, не убьет, а изувечит запросто. Сюда в тюрьму из контрразведки его вели те же два солдата. От двоих не уйти, и денег двоим не предложишь — они бросятся друг на друга. Значит, ежели к вечеру придет за ним один солдат, следовательно, это Горецкий посодействовал, и тогда можно попробовать.
Старик рядом зашевелился и шепотом забормотал молитву. Под его бормотанье Борис забылся тяжелым сном.
* * *
Двумя неделями ранее около очень респектабельного, очень закрытого, очень труднодоступного клуба на Риджен-стрит в Лондоне остановился сверкающий лаком и хромом автомобиль. Шофер в кожаной фуражке и очках-консервах выскочил первым и открыл дверцу своему пассажиру — безукоризненно одетому джентльмену невысокого роста, склонному к полноте и излучающему энергию, как шаровая молния. Энергичный джентльмен проскользнул в двери клуба с характерными ужимками человека, скрывающегося от прессы.
В дверях клуба энергичного джентльмена остановил швейцар Дженкинс, столь же респектабельный, как сам клуб, и непоколебимый, как Гибралтарская скала.
— Сэр, вас ждут? — спросил он энергичного джентльмена корректно, но непреклонно.
— Да, меня ждет мистер Солсбери, — ответил энергичный джентльмен без тени обиды или неудовольствия.
В этот миг Дженкинс разглядел и узнал посетителя.