Алисия верила в способность Мамен распутать узлы, снять оковы, мешавшие ей пошевелить руками и распрямиться. И дело было не только в блестящих титулах и дипломах, полученных Мамен в Милане и Бостоне, а в том, что она с давних времен знала об Алисии абсолютно все. Да что тут говорить, сколько пива выпили они вместе в симпатичной и уютной квартирке Мамен, где повсюду стояли умопомрачительные авангардистские пепельницы! Туда всегда можно было забросить на вечер Роситу, если Пабло вел жену в кино или китайский ресторан. Несмотря на десять лет разницы, Мамен лучше других понимала ее метания, неумение найти равновесие между любовью к Пабло и нелюбовью к нему. Мамен понимала, что именно Росита проложила то русло, куда следовало направлять супружеские чувства. Прожив долгие тридцать девять лет, Мамен превратилась в зрелую женщину и отлично знала, чего хочет; она обладала острым чутьем, и оно в нужный миг подсказало ей, что и случайное замужество, и всякие глупые условности надо принести в жертву деловой карьере. И вот теперь Мамен считалась одним из самых знающих и модных психологов Севильи.
Алисия наблюдала, как ленивый свет, падающий из окна, пестрыми бликами играет на волосах подруги.
– Ты опять покрасилась.
– Ага. – Мамен тряхнула волосами, да так резко, что звякнули браслеты на запястьях. – На сей раз хной, потому что химия, как ты понимаешь, кошмарно портит волосы. Правда, приходится четыре часа ходить с замотанной головой.
В разговоре они никогда сразу не брали быка за фрога, беседа неспешно текла своим чередом – туда, куда вели ее случайные слова и фразы. Мамен с Алисией болтали о всякой ерунде, скажем, о вчерашнем фильме, осторожно скользя и стараясь не оступиться, пока наконец не упирались в то, что, вопреки их воле, существовало, от чего нельзя было отвернуться, – пока не подступали к мертвой Росите и мертвому Пабло, к Росите, лежащей в белом гробу, и к Алисии, склоненной над гробом и уже выплакавшей все слезы.
– Как ты?
– Я‑то? – Голос Алисии прозвучал тускло. – Все не могу в это поверить, Мамен.
– Прошло слишком мало времени, – В тоне Мамен звучала музыкальная нежность. – Что с тобой происходит?
– Не знаю. Днем, когда я чем‑то постоянно занята – работа, Эстебан, соседи, – я почти не вспоминаю об этом. И плачу теперь меньше… Правда, Мамен. А вот по ночам – совсем плохо.
– Кошмары?
– Да. – По спине Алисии пробежали булавки озноба. – Все те же сны. Два гроба, и в гробах – они. И тление. Тление…
– Хватит, довольно. – Мамен словно хотела побыстрее отогнать от нее эти картины. – То есть ты не заметила никаких улучшений?
– После гипноза, ты хочешь сказать? – Рука Алисии вспорхнула вверх, будто отгоняя дурной запах. – Нет, все как прежде. Я ведь тебе говорила, что не слишком верю в гипноз.
– То, что говорила ты, меня мало заботит. Врач здесь все‑таки я, а не ты… И я готова признать, что гипноз не панацея, но он вполне мог оказать положительное воздействие и хоть в какой‑то мере освободить тебя от наваждений.
– Как видишь, не освободил. Пять интенсивных сеансов – и ничего.
– Надеюсь, транквилизаторы ты принимаешь регулярно?
– Да.
– Ну и?..
– Да так… – Алисия состроила гримасу. – Я и в них перестала верить. Сплю чуть больше, вот и все.
Мамен записывала ответы Алисии в тетрадку.
– Я увеличу тебе дозу, – сказала она. – Добавь еще половинку таблетки. Знаю, что это звучит глупо, но ты должна постепенно привыкать к мысли, что впереди у тебя целая жизнь.
Знаю, что это звучит глупо, но ты должна постепенно привыкать к мысли, что впереди у тебя целая жизнь.
– Перестань…
– Вообрази, будто ты только что переехала в новый город и никого там не знаешь. Тебе надо завести друзей. Главное, отнесись к этому как к чему‑то вполне естественному. Ну, а Эстебан?
– Эстебан в порядке. – Алисия криво улыбнулась.
Трудность заключалась не в том, чтобы поверить в их смерть, – немыслимо было осознать, будто они прошли канонический и необратимый путь исчезновения. Хотя достаточно было побродить по опустевшей квартире, заглянуть в шкафы, увидеть разложенные на письменном столе ровные стопки бумаги… Пытка – и самое невыносимое – заключалась в том, что, умерев, они оставались у нее внутри, ждали чего‑то, гневались, сводили с ума, словно хотели наказать. За что, Пабло, за что, Росита, за что? Хватит с нее и того, что надо по‑прежнему дышать, брать ложку и нести ко рту… За что, Росита? За что эта кошмарная застывшая маска, и куда подевались косички, когда‑то торчавшие из‑под вязаной шапки, и где новые поцелуи‑пчелки, где слабый запах лаванды?
Руки напоминали высушенных зверьков. Эстебан смотрел, как руки взяли часы и нежно погладили циферблат, как большой палец скользнул по потускневшему от времени корпусу.
– Эти часы у меня уже побывали, – заметил мужчина.
– Да, – ответил Эстебан. – Их приносил мой брат.
– Как его имя?
Человек встал из‑за прилавка, и Эстебан отметил про себя, что в тесной мастерской этот тощий, смутлолиций мужчина кажется прямо‑таки гигантом. Сама мастерская напоминала узкую пещеру, вырытую на площади Пан, позади церкви Спасителя, и к стойке приходилось пробираться, лавируя между какими‑то диванами и сваленными в кучу старыми зонтами. За спиной сеньора Берруэля, который рылся в картотеке заказов, располагалась пыльная витрина: там рядами выстроились часы и старые игрушки, а в углу валялись крошечные инструменты – многократно уменьшенные копии привычных щипцов, отверток и тому подобного. Пабло слепо верил этому мастеру – видно, после того как тот вернул к жизни «Ролекс» с инкрустациями, свадебный подарок. От тех часов дружно отказались во всех прочих мастерских Севильи, отпуская при этом шуточки по поводу точности механизма и роли потусторонних сил в его работе.
– Ага, вот, – сказал гигант, вытаскивая карточку. – Пабло Лабастида, правильно?
– Да, Пабло Лабастида.
В этом можно было увидеть своего рода мрачный ритуал: очередной наследник, получив часы, нес их в починку; словно только пройдя через эту церемонию Эстебан вступал в права наследования; от отца часы перешли к Пабло, от Пабло – к нему, Эстебану. Выходило, что вся жизненная сила семейства Лабастида таилась в этой круглой штуковине, которая когда‑то принадлежала одному из их далеких прадедов. Эстебан никогда не желал смерти Пабло, хотя и был влюблен в Алисию, хотя и отчаянно мечтал когда‑нибудь оказаться с ней в одной постели, заснуть, прижавшись к ее голой спине. Да, разумеется, иногда у него мелькала смутная мысль: а что, если Пабло вдруг исчезнет – раз и навсегда? Пабло посылают работать в Канаду… Пабло читает Джозефа Конрада, и на него находит блажь: он решает повторить путешествие Ностромо… Но никогда, никогда Эстебан не желал жертвы, крови, никогда не хотел видеть, как Алисия плутает в сновидениях, живет от одной дозы трансилиума до другой. Нет, он не хотел получить отцовские часы такой ценой.
– Это «Ланкашир», – заключил сеньор Берруэль, переводя единственный глаз с часов на карточку. – Тысяча девятьсот десятый год. Латунный механизм, платина. Эта партия часов оказалась очень плохой.
– Семейная реликвия.
– Да, отлично понимаю.