И Алисия, в пятый раз услышав приглашение, потерянно закурила и с воловьей покорностью кивнула в знак согласия.
– Пошли. – Нурия завязывала распущенные волосы в хвост. – К тому же поглядишь на скульптуру, о которой я тебе рассказывала. Она очень хороша, но в каком состоянии… Обрыдаться можно!
Мастерская, которую Нурия делила с двумя коллегами, небольшое помещение в квартале Санта‑Крус, позволяла принимать на реставрацию довольно много предметов искусства, но время от времени кое‑какую работу приходилось из‑за тесноты брать домой. Нурия снесла пару стен у себя в квартире и за счет соседних комнат расширила площадь гостиной, превратив ее в мастерскую – по виду нечто среднее между лабораторией и столяркой. Первое, что заметила Алисия, ступив в прихожую, был острый запах нашатыря с примесью какого‑то странного сладковатого аромата, от которого у нее сразу потекли слюни. В глубине комнаты, рядом с балконом, она увидела верстак, вокруг горой лежали деревяшки и вороха стружек; почерневшая печь прилепилась к стене, из нее тянулось в сторону лоджии сложное устройство из кирпича; фуганки, рубанки, стамески в беспорядке валялись по полу вместе с пустой жестяной банкой из‑под пива и полупустыми пакетами из фольги. Нурия пересекла гостиную, чтобы включить магнитофон, по дороге прихватив кассету с «Morrison Hotel», и кивком указала Алисии на фигуру, робко притулившуюся в углу, на стопке газет. Напротив высился сложный аппарат – нечто с мотором и пульверизатором, похожее разом и на фумигатор, и на огнемет. Время соскоблило краски с плаща Пресвятой Девы, покалечило ей руки, лишило одного глаза, и теперь на лице Богоматери застыло трогательное выражение мольбы, отчего она напоминала сироту‑калеку. Нурия набросала план, весь состоящий из углов и линий, а поверх плана ярким фломастером весело начертила крестики, много крестиков. Принимая протянутый стакан – кроме плоховатого вина, в холодильнике ничего не нашлось, – Алисия глянула на лист бумаги. Это был план церкви.
– Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре, – сказала Нурия. – Ты наверняка тысячу раз проходила мимо.
– Да, но внутрь никогда не заглядывала.
– Туда уже много лет как почти никто не заглядывал. Она закрыта для посещения. Там все в жутком состоянии. Смотри: крестик на моем плане – скульптуры, которые предстоит отреставрировать.
– Да, она очень красивая, – сказала Алисия, наклоняясь, чтобы рассмотреть лицо сиротки; кошмарная черная трещина пересекала лоб Девы Марии, зацепив левый глаз.
– Только видишь, каково ей. – Нурия вздохнула, – У меня тут есть рентгеновские снимки; во время двух предыдущих реставраций было вставлено четыре гвоздя, чтобы не отвалилась голова, а я хочу заняться рукой. И повозиться тут придется как следует. Я уже устроила ей ванну из укрепителей, потом проверю, насколько еще надежно дерево, а пока обрабатываю специальными газами. Термиты, точильщики – этих незваных и настырных постояльцев надо постараться выселить в первую очередь. Поэтому здесь такая вонь. Налить тебе еще?
Усталость окончательно лишила Алисию воли, и она покорно, без возражений подчинялась чужим решениям. В такие минуты она спешила укрыться на полоске ничейной земли, в какой‑то мере заменявшей забвение: здесь слова не достигали слуха, и ни один даже самый случайный жест не нарушал покоя, словно его убивали электрическим разрядом, пущенным из подземелья – глубокого и мерзкого, которое никому и никогда не удавалось засыпать. Но, едва коснувшись пальцами стакана, протянутого Нурией, Алисия вздрогнула, будто она в этот миг сама себе завязывала лентой глаза и нарушала невыполнимый приказ – очистить память, вместо этого она жульническим образом перетасовывала то, что там хранилось. Она тотчас нацепила на лицо лучшую из найденных в загашнике улыбок, поставила стакан рядом с фумигатором и расцеловала Нурию в обе щеки.
– Уже уходишь?
– Да.
В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».
– Ну как ты?
– Все в порядке.
Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.
– Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…
Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из‑за которых она пренебрегала непреложным долгом – жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что‑нибудь сказать; говорение – самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.
– Да, если что понадобится… – Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. – До завтра.
Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя – или навязанная себе – обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда‑то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств – все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.
– Добрый вечер, Лурдес.
– Добрый вечер, детка. Погоди‑ка, не закрывай!
Буквально через минуту старушка вновь вышла на лестничную площадку, неся в руках какую‑то посудину, завернутую в фольгу. Улыбка по‑прежнему кривила лицо, похожее на мордочку сухонькой белочки.
– Вот, детка, возьми.
– Ну что вы, Лурдес, мне так неудобно..
– Не говори глупостей. – Только в голубых глаза и светились еще остатки жизненной энергии. – Тебе же надо есть, смотри, во что превратилась – кожа да кости, я ведь знаю, у тебя нет времени возиться на кухне. Тут немного менестры, сама убедишься, какая она вкусная.
– Спасибо, Лурдес.
Спасибо, разумеется, спасибо, вечное спасибо – ведь другие берут на себя труд жить за нее, и она соглашается на то, чтобы ее освободили от мелких прозаических обязанностей – тех самых, к которым, как это ни смешно, собственно, и сводится наше существование. Губы сеньоры Асеведо взбирались по щеке Алисии и оставили поцелуи где‑то между виском и ухом – там, где поцелуи звенят, словно воздушные пузырьки. Супруги‑пенсионеры были ее соседями, и для них, медленно и с трудом привыкающих к скуке и праздности, забота об Алисии превратилась в каждодневный долг; правда, их к этому толкали как сострадание, так и поразительное сходство Алисии с покойной дочерью. Они потеряли ее несколько лет назад после мучительной борьбы с лейкемией. Нередко Лурдес злоупотребляла тем, что Алисия дала ей ключи от своей квартиры, попросив иногда поливать фикусы на лоджии. Лурдес наводила порядок в ванной, разгружала посудомоечную машину и, разумеется, высыпала окурки из пепельниц, так что Алисия, вернувшись вечером с работы, находила все вокруг в идеальном порядке. И дон Блас тоже всегда был готов починить водослив в стиральной машине или штепсель в электродуховке, делая это за весьма скромную награду – детективные романы, которые остались после Пабло и занимали место на стеллаже между «Ларуссом» и испанскими классиками.