Ты годишься.
Вот оно как. Двадцать минут спустя мы, задыхаясь и пыхтя, шли по лесу и дальше, по черному от влаги галечнику, направляясь туда, где покачивался «Сохатый».
Помнится, добираясь до корабля, я боялся больше, чем когда бился, ―он стоял так далеко в море, что пришлось брести по грудки в воде, и если бы нам не спустили лестницу, мы не смогли бы попасть на борт.
Тем не менее я оказался на палубе ―между морем и дождем, ―несчастный, мокрый, дрожащий, чешущийся и такой усталый, каким не бывал никогда в жизни. Не верилось, что у кого-то еще оставались силы, но те же люди, что только что вышли из битвы, бросили оружие, освободились от кольчуг и, взявшись за весла, вывели «Сохатого» на ветер, где был поднят парус. И мы ушли.
И все время я видел глаза мальчика, дождь, который заполнял их, как слезы, чувствовал, как рука Эйнара хлопает меня по плечу, и слышал, как он говорит:
― Хорошая битва, парень. Ты годишься.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Зимовали мы в Скирингасале, на южной оконечности Норвегии ―слишком поздно было возвращаться в Бирку, расположенную дальше к востоку по Балтике и уже затертую льдами. Скирингасаль же был рядом и имел все, что требовалось Обетному Братству ―выпивку, пищу и женщин, хотя и был только летней ярмаркой, зимою пустовавшей.
Эйнар ворчал: он предпочел бы навязаться какому-нибудь мелкому ярлу, который, увидев шесть десятков воинов, вплывающих в его фьорд, приветил бы их, гостеприимно и радушно, на всю зиму. Вместо этого ему пришлось разделить наше рубленое серебро и позволить людям разойтись по городу, платя за кров и эль местным жителям, которые привыкли к чужеземцам.
Сам Эйнар, благодаря предусмотрительности местных купцов, получил жилье в маленьком лодочном сарае и смог, восседая на самодельном высоком месте с корабельными штевнями по бокам, строить из себя ярла с теми из Обетного Братства, кто поселился с ним. Все остальные захаживали ежедневно, дабы попользоваться дармовым элем и варевом из горшка.
Почти каждый купил девушку-рабыню ―к радости торговцев, которые думали, что те всю зиму будут висеть на них, ―и потому дом был сильно переполнен, и делать там было нечего, кроме как чинить одежду, бросать кости или играть в бесконечные тавлеи и драться, выясняя, кто выиграл.
Это, да выпивка, да етьба, кажется, заполняли зиму, во всяком случае, зиму Обетного Братства.
Поскольку мой отец был нужным человеком ―кормчим, мы с ним поселились в жилище Эйнара, которое уступало домам из торфа в том же Бьорнсхавене. Нас было много, и место подле срединного очага было наградой, а уединение ―шуткой. В любое время кто-то совокуплялся, и в скором времени это даже перестало привлекать к себе внимание, не то что возбуждать.
Однажды я видел, как Скафхогг, увлеченный игрой, уронил одну из фигур. Она подкатилась прямо под зад какой-то усталой девушки-рабыни, которая подпрыгивала на грязном тростниковом полу под хрюкающим Скапти. Даже не взглянув, Скафхогг отодвинул ее ягодицы в сторону, достал пешку и вернулся к игре.
Однажды и я преодолел нежелание заниматься этим у всех на глазах и стал употреблять девушек-рабынь, когда только возможно.
Несколько раз меня стягивали с девушки, когда ей требовалось стряпать, а однажды меня ударил Скапти. Его небрежный удар отбросил меня на трех-четырех мужчин, разбросав их игрушки, а пока я лежал, вращая глазами, явился Эйнар и принялся раздавать удары налево-направо, словно по своре рычащих собак.
У него, конечно, был свой собственный закут, отгороженный в задней части. Там с ним сидели Иллуги, мой отец и Вальгард Скафхогг и строили планы. Иногда Скапти и Кетиль Ворона присоединялись к ним.
В конце концов все решили, что етьбой я доведу себя до ранней могилы, и меня против моей воли стали держать подальше от женщин. Никто, кроме Ульф-Агара, не возражал против того, чтобы безбородый мальчишка оказался не у дел.
По мере того как год перемалывался, интерес ко всему таял. Дотянуть бы до тепла ―вот о чем все мечтали: бесконечный леденящий дождь и снег, серо-желтый лед, растущий повсюду, кашель, слезящиеся глаза, понос ―для всех это стало испытанием на выживание.
Для всех, за исключением Эйнара, который, стараясь не обращать внимания на сонливость и на поносы, строил планы ―как пахарь, толкающий плуг по каменистому полю.
Загадка ларца святого, видно, никак ему не давалась. Никто ничего не знал наверняка, поскольку Эйнар никогда и никому не показывал его содержимое. Зато он затаскивал в свой закут любого торговца, застрявшего здесь, и вел с ними долгие напряженные разговоры.
Однажды, когда с сосулек на карнизах уже капало и люди начали вылезать, шатаясь, из вонючих жилищ ―любой грек, привыкший к ваннам и массажу с маслом, назвал бы их вонючими уже тогда, когда зима еще и не начиналась, ―Иллуги, Вальгард, мой отец и Эйнар держали совет в закуте последнего, как обычно.
И я тоже. По молодости я оказался здоровее остальных и по-прежнему был почти все время возбужден. Поскольку все другие более или менее утратили интерес к девушкам, я мог искать и выбирать и положил глаз на одну ―смуглую красавицу, почти такую же смуглую, как темные люди с дальнего юга, которые так ценятся в Ирландии.
Я вытягивал шею, чтобы посмотреть на нее, а Эйнар тем временем говорил ―вот почему я пропустил большую часть его слов и услышал только, как он сказал:
― ...прежде чем это мелкое дерьмо Мартин наложит на него свою лапу. Но никто здесь не читает по-латыни, даже те, кто думает, что это место называется Каупанг.
В ответ ―почтительные смешки. Иноземцы называют Скирингасаль Каупангом, потому что когда-то они спросили, как это место называется, и кто-то ―наверное, нарочно ―сказал им: «Рынок». Вот они и продолжали называть город так, полагая, что это его название.
Эйнар вздохнул и покачал головой.
― Мне никак нельзя полагаться на этого христианского священника, читающего латынь. Хорошо бы заранее знать, чего он ищет здесь. ―И хлопнул рукой по изукрашенному ящику.
― Латынь ―это заноза в заднице, ―сказал я, зевая. ―Где хватает одного доброго словца, они ставят целых три, ежели таковые найдутся.
Последовало молчание, и я не сразу понял, что все воззрились на меня. Глаза у Эйнара были черные, свирепые.
― Откуда ты это знаешь, парень?
Почувствовав его тон, я сначала хорошенько поразмыслил, потом ответил:
― Каов научил меня читать, еще в Бьорнсхавене...
Договорить мне не удалось. Последовал взрыв криков ―все заговорили разом. Эйнар хотел врезать мне и с трудом выбирался из своих мехов, пытаясь встать, Иллуги же пытался удержать его, а мой отец и Вальгард ругались с ними с обоими, и все это одновременно.
Наконец, когда снова наступило молчание, я поднял голову. Эйнар в ярости смотрел на меня и дышал так, будто только что бежал в гору. Иллуги наблюдал за ним, а свой посох положил на колени ―чтобы тот был между Эйнаром и мною. Мой отец и Скафхогг уставились на меня, один с удивлением, другой с каменным лицом.
― Ты можешь это прочесть? ―осведомился Эйнар, швырнув мне несколько шелестящих пластин, похожих на те, что при мне были вырваны из той книги-коробки в храме Отмунда.
― Я никогда еще не читал на таком, ―сказал я. ―Каов рисовал буквы на песке или на земле.
Это оказалось куда легче. Проще некуда.
― «Здешние люди потеряны для Божьего милосердия, ―щурясь, читал я выцветшие буквы. ―Они погрязли в поклонении идолам, пока Сам Господь не принес Свое слово им, хотя Его смиренный слуга, по чувству долга...