Вот почему на всем пути его не раздалось ни одного радостного крика, ни
одного приветствия по случаю его выздоровления. Лица горожан, напротив,
были мрачны и беспокойны; на некоторых выражалась даже угроза.
Хотя король вернулся во дворец, войска остались на своих местах, -
боялись, как бы не вспыхнул мятеж, когда станут известны результаты
заседания парламента. И правда, едва лишь разнесся слух, что король,
вместо того чтобы облегчить налоги, еще более их увеличил, люди сейчас же
стали собираться кучками, послышались громкие жалобы и крики: "Долой
Мазарини! Да здравствует Брусель! Да здравствует Бланмениль!"
Народ знал, что Брусель и Бланмениль говорили в его пользу, и хотя их
красноречие пропало даром, он тем не менее был им благодарен.
Толпу хотели разогнать, хотели заставить ее замолчать, но, как всегда
бывает в таких случаях, она только разрасталась и крики усиливались.
Королевским гвардейцам и швейцарцам был отдан приказ не только сдерживать
толпу, но и выслать патрули на улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, где сборища
казались особенно многочисленными и возбужденными; тут в Пале-Рояле
доложили о приезде купеческого старшины.
Он немедленно был принят и объявил, что если правительство не прекратит
своих враждебных действий, то через два часа весь Париж возьмется за
оружие.
Еще спорили о том, какие следует принять меры, когда вошел гвардейский
лейтенант Коменж. Лицо его было в крови, платье изодрано. Увидев его,
королева вскрикнула от изумления и спросила, что с ним случилось.
А случилось то, что предвидел купеческий старшина: народ раздражило
появление солдат. Со всех колоколен ударили в набат. Коменж не растерялся,
арестовал какого-то человека, который показался ему одним из главных
бунтарей, и велел, для примера, повесить его на кресте посреди площади
Трагуар; солдаты схватили его и потащили, чтобы выполнить приказ. Но около
рынка на них напала толпа: посыпались камни и удары алебард. Мятежник
воспользовался минутой, добежал до улицы Менял и скрылся в доме, двери
которого солдаты тотчас же выломали.
Однако это грубое насилие оказалось напрасным: виновного нигде не могли
найти. Коменж поставил караул около дома, а сам с остальными солдатами
вернулся во дворец, чтобы доложить обо всем королеве. По всему пути их
преследовали крики и угрозы; несколько человек из его отряда были поранены
пиками и алебардами, и самому ему камнем рассекли бровь.
Рассказ Коменжа подтвердил заявление старшины; дело пахло серьезным
восстанием, а к нему не были подготовлены. Поэтому кардинал велел
распустить в народе слух, что войска выстроены на набережных и на Новом
мосту только по случаю церемонии и сейчас удалятся.
Поэтому кардинал велел
распустить в народе слух, что войска выстроены на набережных и на Новом
мосту только по случаю церемонии и сейчас удалятся. Действительно, к
четырем часам дня они все были стянуты ко дворцу Пале-Рояль; поставили
пост у заставы Сержантов, другой - у Трехсот Слепых, третий - на холме
Святого Рока. Во дворах и нижних этажах дворца собрали швейцарцев и
мушкетеров и стали ждать.
Вот в каком положении были дела, когда мы ввели читателя в кабинет
кардинала Мазарини, бывший прежде кабинетом Ришелье. Мы видели, в каком
расположении духа был кардинал, прислушиваясь к доносившемуся до него
народному ропоту и к далеким ружейным выстрелам.
Вдруг он поднял голову, нахмурив брови, как человек на что-то решившийся,
взглянул на огромные стенные часы, которые сейчас должны были пробить
десять, взял со стола бывший у него всегда под руками золоченый свисток и
свистнул два раза.
Бесшумно отворилась скрытая под стенной обивкой дверь; из нее тихо вышел
человек, одетый в черное, и встал за его креслом.
- Бернуин, - сказал кардинал, даже не оглянувшись, так как знал, что на
два свистка должен явиться камердинер, - что за мушкетеры дежурят во
дворце?
- Черные мушкетеры *4, монсеньер.
- Какой роты?
- Господина де Тревиля.
- Есть кто-нибудь из офицеров этой роты в передней?
- Лейтенант д'Артаньян.
- Надежный, надеюсь?
- Да, монсеньер.
- Подай мне мушкетерский мундир и помоги одеться.
Камердинер вышел так же беззвучно, как вошел, и через минуту вернулся с
платьем.
В молчаливой задумчивости Мазарини стал снимать свое парадное облачение,
которое надел, чтобы присутствовать на заседании парламента; затем натянул
военный мундир, который он носил с известной непринужденностью еще в
итальянских походах. Одевшись, он сказал:
- Позови сюда д'Артаньяна.
Камердинер вышел, на этот раз в среднюю дверь, попрежнему безмолвный,
словно тень.
Оставшись один, кардинал с удовлетворением посмотрел на себя в зеркало. Он
был еще молод - ему только что минуло сорок шесть лет, - хорошо сложен,
роста чуть ниже среднего; у него был прекрасный, свежий цвет лица, глаза,
полные огня, большой, но красивый нос, широкий гордый лоб, русые, слегка
курчавые волосы; борода, темнее волос на голове, была всегда тщательно
завита, что очень шло к нему.
Кардинал надел перевязь со шпагой, самодовольно оглядел свои красивые и
выхоленные руки и, отбросив грубые замшевые перчатки, полагающиеся по
форме, надел обыкновенные - шелковые.