— Ну так спрашивайте!
— Когда Гавард поправится, как вы думаете? — спросил Бальзамо.
— Выздоровеет он нескоро. Погодите… Месяц, полтора, два. Он поступил сюда пять дней назад, а выйдет через два с половиной месяца.
— Он будет здоров?
— Да.
— Но он не сможет работать, — вмешался Марат, — и, значит, некому будет кормить его жену и детей.
— Господь добр и позаботится о них.
— Как же Господь поможет? — спросил Марат. — Раз уж я сегодня узнал столько необыкновенного, мне бы хотелось услышать и об этом.
— Господь послал к нему одного доброго человека. Он пожалел Гаварда и сказал про себя: «Я хочу, чтобы у бедного Гаварда ни в чем не было недостатка».
Присутствовавшие при этой сцене переглянулись, Бальзамо улыбнулся.
— Да, мы и в самом деле являемся свидетелями странных явлений, — проговорил главный хирург, пощупав пульс больного, послушав сердце и потрогав лоб. — Этот человек бредит.
— Выдумаете? — спросил Бальзамо.
Властно взглянув на больного, Бальзамо приказал:
— Проснитесь, Гавард!
Молодой человек с трудом открыл глаза и с изумлением оглядел присутствовавших, которые уже не смотрели на него так грозно.
— Так меня еще не оперировали? — с ужасом спросил он. — Мне сейчас будет больно?
Бальзамо поспешил заговорить. Он боялся, как бы больной не разволновался. Однако напрасно он торопился. Никто не собирался его перебивать: удивление присутствовавших было слишком велико.
— Друг мой, — сказал Бальзамо, — успокойтесь. Господин главный хирург по всем правилам прооперировал вашу ногу. Мне показалось, что вы слабонервный человек: вы потеряли сознание при первом же прикосновении скальпеля.
— Ну и хорошо, — весело отвечал бретонец, — я ничего не почувствовал. Я, наоборот, отдохнул и окреп во сне. Какое счастье, что мне не отрежут ногу!
В ту же минуту несчастный опустил глаза и увидел, что его кровать залита кровью, а нога искалечена.
Он закричал и на сей раз в самом деле потерял сознание.
— Попробуйте теперь расспросить его, — холодно проговорил Бальзамо, обратившись к Марату, — и посмотрите, ответит ли он вам.
Затем он отвел главного хирурга в сторону, и, пока санитары переносили несчастного молодого мужчину в кровать, Бальзамо спросил:
— Вы слышали, о чем рассказывал ваш бедный больной?
— Да, он сказал, что поправится.
— Он сказал еще и другое: Бог сжалится над ним и пошлет пропитание его жене и детям.
— Так что же?
— Он сказал правду. Вот только я хотел бы просить вас быть посредником между вашим больным и Богом. Вот вам брильянт стоимостью около двадцати тысяч ливров. Когда вы убедитесь, что ваш больной здоров, продайте этот камень и передайте ему деньги. А пока, так как душа — как совершенно справедливо утверждал ваш ученик господин Марат — имеет большое влияние на тело, скажите Гаварду, когда он придет в себя, что его будущее и будущее его детей обеспечено.
— А если он не поправится? — спросил хирург, не решаясь взять перстень, который ему предлагал Бальзамо — Он поправится!
— Я должен дать вам расписку.
— Да что вы!
— Я только с этим условием возьму у вас эту драгоценность.
— Поступайте, как вам будет угодно.
— Скажите, пожалуйста, как вас зовут.
— Граф Феникс.
Хирург прошел в соседнюю комнату, а растерянный, подавленный Марат направился к Бальзамо.
Через пять минут хирург возвратился с листком бумаги в руках и вручил его Бальзамо.
Расписка была составлена в следующих выражениях:
«Я получил от его сиятельства графа Феникса брильянт, который, по его утверждению, стоит двадцать тысяч ливров, и обязуюсь передать его господину по имени Гавард в день его выписки из Отель-Дье.
Доктор медицины Гильотен.
15 сентября 1771 года.»
Бальзамо поклонился доктору, взял расписку и вышел вместе с Маратом.
— Вы забыли вашу голову, — заметил Бальзамо, которого развеселила растерянность молодого студента.
— Вы правы, — сказал тот и подобрал свой страшный узелок.
Выйдя на улицу, оба зашагали молча и быстро. Придя на улицу Корделье, они поднялись по крутой лестнице, ведущей в мансарду.
Марат остановился перед комнаткой консьержки, если, конечно, дыра, в которой она проживала, заслуживала того, чтобы называться комнатой, Марат не забыл о пропаже часов; он остановился и позвал Гриветту.
Мальчик лет восьми, худой, тщедушный, слабый, крикнул:
— А мама ушла! Она велела передать вам письмо, когда вы вернетесь.
— Нет, дружок, — отвечал Марат, — скажи ей, чтобы она сама мне его принесла.
— Хорошо, сударь.
Марат и Бальзамо пришли в комнату молодого человека.
— Я вижу, что учитель владеет большими тайнами, — проговорил Марат, указав Бальзамо на стул, а сам уселся на табурете.
— Я просто-напросто раньше других был допущен в святая святых природы.
— Наука лишний раз доказывает всемогущество человека! Как я горжусь тем, что я — человек! — воскликнул Марат.
— Да, верно; вам следовало бы прибавить: «…и врач».
— И еще я горжусь вами, учитель, — продолжал Марат.
— А ведь я только жалкий врачеватель душ, — заметил Бальзамо.
— Не будем об этом говорить! Ведь вы остановили кровь вполне материальным способом.
— А я полагал, что истинная поэзия моего лечения заключается в том, что я не дал больному страдать. Правда, вы меня уверяли, что он сумасшедший.
— Несомненно, в какой-то момент у него наступило помрачение ума.
— А что вы называете помрачением ума? Ведь это не более чем отвлечение души, не так ли?
— Или рассудка, — сказал Марат.
— Оставим эту тему. Слово «душа» очень хорошо выражает то, что я имею в виду. Если именуемая этим вещь найдена, то неважно, как вы ее назовете.
— Вот здесь мы расходимся. Вы утверждаете, что обнаружили вещь и только подбираете ей название; я же придерживаюсь того мнения, что вы еще не нашли ни этой вещи, ни верного для нее наименования.
— Мы еще к этому вернемся. Итак, вы говорили, что безумие — это временное помрачение ума?
— Совершенно справедливо.
— Невольное помрачение?
— Да… Я видел одного сумасшедшего в Бисетре, он бросался на железные решетки с криком: «Повар! Фазаны прекрасные, только неправильно приготовлены».
— Допускаете ли вы, что безумие проходит, как облако, застлавшее на время разум, а потом рассеивается, и снова наступает просветление?
— Этого почти никогда не случается.
— Но вы же сами видели нашего больного в здравом уме после его безумного бреда во сне.
— Да, я видел, но, стало быть, не понял того, что видел. Это какой-то небывалый случай, одна из тех странностей, которые древние евреи называли чудесами.
— Нет, — возразил Бальзамо. — Это чистейшей воды отделение души, полное разъединение материи и духа: материи — неподвижного, состоящего из мельчайших частиц вещества, и души — искры Божьей, заключенной на время в тусклый фонарь в виде человеческого тела; искра эта — дочь Небес — после гибели тела возвращается на Небо.
— Так вы ненадолго вынули у Гаварда душу из тела?
— Да, я ей приказал покинуть недостойное место, в котором она находилась; я извлек ее из бездны страданий, в которой ее удерживала боль. Я отправил ее в свободное странствие. Что оставалось хирургу? Не что иное, как инертная масса, вещество, глина. То есть то, что сделали вы своим скальпелем, отрезая у мертвой женщины вот эту голову, которая у вас в руках.
— От чьего имени вы распоряжались этой душой?
— От имени Того, Кто одним своим дыханием сотворил все души: души миров, души людей…
— Вы, стало быть, отрицаете свободный выбор? — спросил Марат.
— Я? — переспросил Бальзаме.