Тогда Вулф позвонил по телефону, – тот же результат. Он позвонил еще, но и на этот раз не продвинулся ни на
дюйм вперед. Так вот и получилось, что в это сырое и промозглое декабрьское утро усталый, отчаявшийся Вулф послал меня в гараж за машиной. Когда
я подъезжал к дому, он уже стоял на тротуаре в драповом пальто, мохеровом шарфе и в шляпе, с тростью в руке. На его лице можно было прочитать
решимость во чтобы то ни стало или совершить задуманное – или умереть. Стенли, отправившийся за Ливингстоном в Африку, был ничто по сравнению с
Вулфом, едущим за Красицким в Вестчестер.
И вот Красицкий перед нами, говорит, что написал нам письмо о своем согласии приехать, и готов это сделать немедленно, сейчас. Это было ужасно.
– Я хочу сесть! – твердо повторил Ниро Вулф.
Но сесть ему так и не пришлось. Красицкий, пригласив нас войти и чувствовать себя как дома, заявил, что сам то он должен срочно отправиться в
оранжерею. Тогда я пробормотал, что нам, возможно, лучше бы вернуться в город, в свою оранжерею, чтобы сегодня же приступить к работе. Мои слова
напомнили Вулфу о моем присутствии, и он только теперь представил меня Красицкому. Мы пожали друг другу руки. Красицкий объявил нам обоим и мне
в том числе, что у него цветет сейчас «Фаленопсис Афродита», и мы можем на нее взглянуть.
– У меня целых восемь экземпляров этого сорта, – тут же ревниво сообщил Вулф.
– О, нет, – в голосе Красицкого легко можно было уловить нотки превосходства и даже снобизма. Меня это не удивило. Все хорошие садовники –
снобы. – Не отдельный экземпляр, – пояснил Энди. – Это сендерванс, у нее девятнадцать отростков.
– Боже мой! – завистливо сказал Вулф. – Я должен увидеть вашу «Афродиту»!..
Поэтому то мы и не стали входить в дом, не стали садиться, а пошли вслед за Красицким в оранжерею. Тот повел нас по тропинке, но когда мы
подошли к дому, он свернул влево, где виднелись подстриженные кустарники. Сейчас там было очень голо, но очень чисто.
У кустарников какой то молодой человек в радужной рубашке сметал мусор в канаву. Красицкий крикнул ему:
– С тебя причитается, Гас. Дождя то не видно!..
Гас улыбнулся и ответил.
– Поговори с моим адвокатом…
Как я уже сказал, оранжерея была пристроена к южной стороне дома, поэтому то мы ее и не видели, когда проезжали по дороге на машине. Покоилась
она, просторная и красивая, на каменном фундаменте, таком же солидном, как и фундамент дома. Смонтирована была из изогнутого стекла. С одного
бока к оранжерее примыкало небольшое строение с плоской крышей. Тропинка, по которой мы шли, как раз к нему и вела, но мы его обошли и подошли к
двери в теплицу.
Вся стена, в которой была эта дверь, увита плющом, сама дверь сделана из толстых дубовых досок, украшенных черными металлическими полосами. Над
дверью висел плакат, написанный красными чернилами, настолько большой, что надпись можно было прочитать за двадцать шагов:
ОПАСНО!
НЕ ВХОДИТЬ!
ДВЕРЬ К СМЕРТИ!
Я пробормотал что то вроде замечания: не слишком любезное, мол, приветствие. Вулф же, бросив мимолетный взгляд на плакат, спросил:
– Цианистый газ?
Красицкий приподнял плакат, вставил ключ в замочную скважину и сообщил:
– Цифаген. Сейчас все олл райт, вентиляция работала несколько часов. Надпись, конечно, излишне поэтична, но она была здесь, когда я пришел на
работу. Полагаю, что ее сочинила и написала сама миссис Дитмайк.
Когда мы вошли внутрь, я принюхался. У Вулфа в теплице Теодор тоже использовал цифаген для окуривания растений, поэтому я знал, что в больших
концентрациях он может быть опасен для жизни.
Но здесь мой нос уловил лишь слабый запах, поэтому я спокойно продолжал вдыхать воздух оранжереи.
В постройке размещался склад и комнаты для работы. Вулф тут же начал все осматривать. Красицкий сказал вежливо, но твердо:
– Извините меня, но после окуривания я всегда проверяю все растения.
Вулф, пребывавший в прекрасном настроении, сразу же понял намек и пошел с ним в оранжерею. Пришлось идти и мне.
– Это холодная комната, – объяснял Энди, – следующая – теплая, за нею помещение со средней температурой. Оно примыкает к дому. Я должен
выключить вентиляцию и включить автоматику.
Вообще то, человеку непосвященному стоило бы на это посмотреть, но я привык к подобным штучкам в теплице Вулфа, так что для меня тут не было
ничего интересного.
Когда мы вошли в собственно теплицу, я увидел кое что стоящее внимания: физиономию Вулфа, когда он смотрел на «Афродиту Сендерванс» с ее
девятнадцатью отростками. Его глаза блестели от восхищения и зависти, а такую картину мне приходилось наблюдать довольно редко. Что касается
самого цветка, то он действительно был для меня новым: нечто розово коричневое ало желтое. Розовыми были лепестки с коричневыми, алыми и желтыми
разводами в центре.
– Это ваши орхидеи? – спросил Вулф.
Энди вздохнул и пожал плечами:
– Их владелец – мистер Дитмайк.
– Мне совершенно безразлично, кто их владелец. Важно, кто их вырастил.
– Я. Из семян.
Вулф просиял.
– Мистер Красицкий, я хочу пожать вам руку.
Энди позволил ему сделать это, затем прошел в соседнюю комнату, видимо, чтобы выключить остальные вентиляторы. Вулф в течение двух трех минут
разглядывал фаленопсисы, затем двинулся вслед за Красицким. Снова между ними поднялась шумиха из за фиолетовой герани и еще какой то
растрепанной метлы, усеянной миллионами маленьких беленьких цветочков. Вроде бы называлась она «Сариеса фетида». С видом знатока я понюхал
фетиду, не почувствовал никакого запаха, растер лепестки пальцами и снова понюхал. Ничего. Да простят меня цветоводы, я так и не понял прелести
фетиды! Пальцы у меня были испачканы, поэтому я отправился помыть руки в рабочую комнату.
Вернувшись, услышал, как Энди с увлечением рассказывает Вулфу, что у него имеется одно прелюбопытное растение, которое тот, возможно, захочет
посмотреть.
– Разумеется, вы с ним знакомы, это «Табучину семикандра», – сказал он, – ее иногда называют «Плеромой макантрум» или же «Плеромой
грандифлорой».
– Конечно, – небрежно бросил Вулф, хотя, держу пари, что он, так же как и я, впервые слышал эти тарабарские названия.
– Так вот, у меня есть уже двухлетнее растение, я его вырастил из отросточков. Возился долго и упорно. Оно менее двух футов высоты. Листья почти
круглые, а не овальные, очень оригинален черенок листа. Впрочем, подождите, сами увидите. Это растение сейчас я держу в темноте.
Он остановился у зеленой занавески, закрывавшей на уровне пояса все пространство от настила до земли, приподнял занавеску и нырнул под нее, так
что его голова и плечи скрылись из виду, и несколько секунд оставался совершенно неподвижным в этой странной позе. Слишком долго, как я подумал.
Когда же, наконец, вылез оттуда, нас поразило его лицо: бледное как мел, с закрытыми глазами и какое то окаменевшее.
Заметив, что я тоже намереваюсь глянуть под занавеску, негромко сказал:
– Не смотрите, не надо!.. Хотя, что же, посмотрите…
Я приподнял занавеску.
Оставаясь под настилом столько же времени, сколько и Энди, увидел все, что мне требовалось, вылез из под него, едва не ударившись головой о
доски, и сказал Вулфу:
– Там мертвая женщина.