Вид на эту необозримую синь с едва угадываемой цепочкой Внешних островов в этот вечерний час был, конечно, сказочен, но вот осыпистая почва не располагала к возведению на ней жилья.
Паянна это тоже заметила и теперь неодобрительно хмыкала, тяжело топая по хрустящей хвое. Но принцесса не торопилась, временами искоса поглядывая на оседающее в море солнце. Белый мох снежными языками выливался временами из лесной чащи и как бы стекал к береговой кромке, и тогда громадные черные сапоги тихрианской великанши умудрялись ступать по нему совершенно бесшумно, отдавая вечерний берег во власть первозданной тишины.
Женщины, разомлевшие в предзакатном безмолвии, время от времени перебрасывались случайными фразами, но беседа то и дело затухала.
– А скажи, Паянна, сколько тебе на самом деле лет? – неожиданно спросила Сэнни.
– Не обучена я считать по‑вашему, – почему‑то настороженно отозвалась воеводиха. – А почто это вдруг? К моей старости свою младость примериваешь?
Принцесса смутилась – пожалуй, сейчас на всем Джаспере Паянна была единственным человеком, способным вогнать ее в краску:
– Да… То есть, нет. Просто муж мой что‑то слишком часто про мои годы вспоминает, хотя он меня ненамного старше. Говорит, я вроде бы молодею… Как ты думаешь, может, и вправду тут волшебство какое?
Паянна зычно расхохоталась, так что раскатистое эхо заметалось меж древесными стволами:
– А ты и не спорь с ним, девонька. Любит он тебя без памяти, оттого и глуп с тобой, точно сурок весенний. – Она со всхлипом втянула в себя пьяный воздух, как видно, предаваясь мимолетным воспоминаниям. – Эт‑то глупость сладкая. А что до волшебства, так оно кажной матери по первости даруется, только не всякая про то ведает. Ведь как родишь, так принимаешься ждать: вот головенку держать начнет… вот зубок прорежется… вот титьку бросит… вот ножками пойдет… И все ентое времечко ты его младышем числишь. А вот в ручонки он взял свой меч, пускай покуда хоть деревянный, и ты вдруг видишь: человеком стал. И тут точно гора у тебя с плеч. И так легко становится, точно девка ты еще немужняя, небрюхаченная, одно слово про то сказано: не скачи высоко – улетишь под облако…
– Все именно так и есть, Паяннушка, я сейчас как раз такая!
– А коль такая, то безрассудство какое не учини. Карахтер‑то у тебя больно шалый.
Своевольный подбородок тут же дернулся кверху – ни от кого другого таких слов не потерпела бы.
– Ты ж сама говорила, Паянна: у судьбы две ладони. Если не сейчас, то когда же на другую‑то ладонь глянуть?
– Гляди, коль дурь молодая велит, да только купно с супругом своим законным; ежели что, так он тебя обережет. На то он и муж, чтоб завсегда и советчиком был, и защитником верным.
Что‑то от такой морали во рту стало кисло. Прямо скажем, нехарактерные для Паянны сентенции. И, как правило, достигающие обратного результата.
Она капризно оттопырила нижнюю губу:
– Вот‑вот: собачку не гладь, на елочку не лазай…
– Ну, воля твоя, княжна, я тебя упредила. А глянь‑ка, никак это нахлебничек наш?
И точно: за можжевеловым кустом, вцепившемся в самую кромку обрывистого берега, тускло отсвечивала черная обнаженная спина. Бродячий певец, скинув потрепанный в неведомых странствиях кафтан, сидел, свесив ноги с гранитного уступа, и задумчиво глядел вниз.
Сапоги тоже стояли рядышком.
Мона Сэниа замерла, прислушиваясь к себе: откуда эта неведомая тревога? Тишь и гладь, послеполуденная тяга разомлеть на солнышке… И поняла: согбенная поза менестреля напомнила ей о горбатом страннике, оставленном там, на скрещении двух дорог, где под черными небесами уже наверняка бушует гроза.
Кто же этот несчастный калека, оставшийся в одиночестве встречать надвигающуюся бурю?..
– Однако мы с тобой загулялись, Паянна, – проговорила она торопливо. – Сейчас я отошлю тебя в Бирюзовый Дол…
– И то дело. Только ступай‑ка ты туда покедова одна, а я еще тут пообитаюсь, с земляком моим покумекаю. Лады?
Собственно говоря, этот вариант ее тоже устраивал.
– К ужину возвращайтесь вместе, – велела она, исчезая.
Паянна еще некоторое время стояла, задумчиво глядя на то место, где только что находилась принцесса, потом утерлась широкой ладонью – жарковато было в черном суконном одеянии – и решительно направилась в сторону Харра по‑Харрады, отрешенного от всего джасперианского мира тягостными своими воспоминаниями.
Бесшумно ступая по белому мху, она приблизилась к менестрелю и точным пинком столкнула его с обрыва.
– Эгей, странник! – мона Сэниа даже не услышала собственного голоса; стало очевидно, что звать бесполезно.
Она замахала руками, надеясь на то, что в блеске молний ее светлое платье привлечет внимание несчастного бродяги.
Никто не отзывался.
Громадная сухая ветвь просвистела над головой и шмякнулась позади, впечатываясь в каменистую почву – она почувствовала это лишь по тому, как вздрогнула земля под подошвами ее легких сандалий. О, тролль тихрианский тебя побери, трое детишек ведь сиротами останутся…
Берегись!
Она метнулась в сторону, чтобы в следующий миг уже очутиться под мерцающими сводами знакомой купины. И только тут осознала, что подчинилась своему внутреннему голосу, которого не слышала уже много дней. Где же ты был на Игуане‑то, беззвучный мой? Или дожидался, когда опасность станет по‑настоящему смертельной?
Ты слушай, слушай! Ты же за тем сюда и пришла…
Над головой звенел верхний слой листвы – металлический дребезжащий гул, точно сшибаются друг с другом множество маленьких лезвий. Слегка приглушенный гром. И все.
Нет, не все. Откуда‑то из глубины этой дремучей рощи до нее донеслось тысячеголосое дружное «дум‑дум». Это были не только барабаны – к ним примешивались и хлопки в ладоши, и удары по струнам, и человеческие голоса. Она невольно двинулась вперед, не опасаясь внимания жителей этого подлесья: похоже, к ней уже привыкли, принимают почти как свою. Да и гостей здесь, если верить горбуну, сегодня должно быть предостаточно.
Древесные стволы, несущие на себе тяжелолиственные кроны, становились все толще и кряжистее – обхватов пять, не меньше; каменные рукотворные столбы поддерживали нижние ветви там, где еще не успели набрать силу молодые деревца, заботливо огражденные снопиками сухой травы. Перепрыгивая через корни и какое‑то подобие грядок, она забиралась все дальше и дальше в глубину этого естественного убежища, которое изнутри оказалось гораздо обширнее, чем она подозревала; наконец она увидела на ровной поляне человеческие фигуры. Кто‑то сидел, некоторые полулежали, расположившись на траве так безмятежно, словно над их головами и не бушевала неистовая стихия.
Противоположную сторону поляны окаймляло нечто вроде ступеней амфитеатра, заполненного людьми. Все это напомнило ей представления, которые нередко устраивались в королевских садах ее отца тоскующей от безделья знатной молодежью; мона Сэниа с детства терпеть их не могла за откровенную фальшь и снобистскую снисходительность к непосвященным.