То есть, если точнее, Сашин отец и Никитин дед, потому что родители у Никиты работают за границей и он живет с дедом. А с Виктором Васильевичем дед знаком, наверно, сто лет: у них какие-то коллекционерские дела.
– Постой, постой, – сказал я, делая вид, что вспоминаю. – Мне тут недавно на Петровке рассказывали, что ограбили квартиру какого-то генерала, еще пистолет при этом забрали. Это не он ли?
– Он! – воскликнул Никита, и я увидел, как загорелись его глаза за стеклами очков. – Представляете, я в школе был, дед – в Комитете ветеранов, дома только одна Паша, домработница. А они позвонили в дверь, говорят, срочно откройте: протекаете на нижнюю квартиру. Ну, Паша сдуру и открыла...
– А ты бы не открыл? – не удержался я.
– Открыл бы, наверное, – легко согласился Никита. – Так вот, вошли они, значит, в чулках на голове, двое или трое, Паша от страха не помнит, стали ее вязать. Она – визжать, тогда один ее чем-то тяжелым по голове огрел, и – брык с копыт. Две недели в больнице провалялась.
По всему было заметно, что ему не впервой рассказывать эту историю. Но и сейчас он делал это со смаком.
– Дедушка антиквариат собирает? – спросил я как бы между прочим.
– Собирал, – поправил меня Никита. – Сейчас он на пенсии, финансы не позволяют. Да и то он большую часть своей коллекции еще до войны собрал, когда на Дальнем Востоке служил. Она ведь у пего особая – Китай, Япония. А потом уже здесь кое-что отыскивал, в комиссионке или у любителей. У него и библиотека по этим странам классная была.
– Неужто и библиотеку забрали? – спросил я недоверчиво.
– Да нет, – рассмеялся Никита. – Библиотеку дедуля сам отдал, в музей. Он и коллекцию туда же завещал, но только после смерти. Сейчас, говорит, не могу: очень голо в кабинете станет. – А тебе-то самому не жалко? – спросил я.
– Да ну, – бесшабашно махнул он рукой. – Дед правильно говорит: молодой, еще наживу. А теперь и жалеть-то не о чем.
– Всю коллекцию украли?
– Не всю, но самое ценное взяли, гады. Дедуля говорит, кто-то из них, видать, разбирается. Особенно он за какую-то курильницу переживал и за жезл счастья “жуй”. Этому жезлу две тысячи лет, он периода Шан, совсем ископаемый. Ну и из-за пистолета у него чуть инфаркт не случился. Так что там говорят? Найдут? А то деда жалко.
– Ищут, – ответил я неопределенно, напомнив сам себе Сухова. – Да, так насчет Саши. Он тогда, месяц назад, чего приходил?
– Да как обычно, – пожал плечами Никита. – Диск новый принес переписать. Потом чаю попили с дедом, поговорили о том о сем и разошлись...
Я стал прощаться. Ничего существенного для моих Поисков мне здесь узнать не удалось. Но зато теперь, кажется, понятнее стало другое: насколько глубоко увяз Саша Латынин.
23
Виктор Васильевич казался солидным и представительным мужчиной даже в спортивном костюме. Впрочем, костюм был фирмы “Адидас”. Мне не составило большого труда представить его на сцене в черном смокинге или в чем там чтецы выходят на сцену. Рядом я представил себе прекрасную Елену Сергеевну в длинном платье, метущем пол, и с обворожительной улыбкой. Великолепная пара! Смокинги, бриллианты, обнаженные плечи... И сыночек, который связался с преступниками.
Это я гак настраивал себя перед беседой. Откровенно говоря, Латынин-старший априори не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Я понимал, что личный контакт может повлиять на предварительное мнение, но этого-то мне и не хотелось. Вопреки распространенному представлению, работа журналиста, пишущего на судебные и моральные темы, гораздо ближе к работе, например, следователя, чем чистого литератора. Конечно, ее результат выглядит эмоциональнее протокола допроса, но главным остаются факты, только факты. Ну и, разумеется, их оценка.
Вот почему, встречаясь с людьми, я предпочитаю иметь более или менее готовую концепцию случившегося, если хотите – версию. Такую, которую могут изменить лишь новые факты.
Виктор Васильевич был обладателем холеного, сонного лица с крупными чертами и глазами несколько навыкате. Он разговаривал, чуть откинув голову назад и одновременно слегка прикрыв веки, в результате чего собеседник чувствовал себя раз и навсегда поставленным на место. Впрочем, это могло быть у него совершенно естественным проявлением привычного сознания солидности собственной персоны.
Латынин ждал моего приближения, небрежно опершись бедром о капот новой кремовой “Волги”. Мы поздоровались и, гуляя, двинулись к набережной. Я решил с ходу захватить инициативу:
– Вчера вы сказали, что сами собирались меня разыскивать. Зачем?
Но он оказался не так прост.
– Хотел спросить, почему вы заинтересовались моим сыном и что у вас за цель.
Теперь уже он смотрел на меня вопросительно. Я решил, что по-своему он совершенно прав и нечего мне с ним играть в Штирлица с Мюллером. В конце концов, прямота тоже своеобразный ход в беседе.
Я рассказал ему о письме Кригера, повторив, впрочем, все то же, что уже говорил его жене. Потом о том, что узнал от Дины, про джинсы, чемоданчик и официанта. В подробности я не слишком вдавался – меня главным образом интересовала его реакция. Про Марата, а заодно всю остальную компанию я промолчал, памятуя слово, данное Сухову...
Латынин слушал, не перебивая, только однажды мне показалось, что он поморщился – когда я заговорил о своем визите к Жильцовым.
После того как я замолчал, мы еще какое-то время шли рядом, не говоря ни слова. Лично я ждал теперь от него каких-нибудь сообщений. Но не дождался.
– Ну что ж, – сказал он, тяжко, как мне показалось, вздохнув, – я благодарен вам за участие в судьбе моего сына. Спасибо, конечно, и за заботу о моем имуществе, – тут мне послышалась в его словах некоторая ирония. – Но, насколько я понял из ваших слов, Саша с этой нехорошей компанией порвал, иначе меня давно уже обворовали бы. А без Саши им этого сделать и не удастся: квартира находится на охране. Вы знаете, что это такое?
Я знал. Окна и двери в квартире, поставленной на охрану в специальной милицейской службе, снабжаются особыми устройствами, которые дают сигнал на пульт дежурного о том, что кто-то проник в дом. Если это хозяин, он должен в течение короткого времени позвонить этому дежурному и дать отбой. В противном случае бригада сотрудников милиции немедленно выезжает на место.
– Так что никаких оснований для паники нет, – заключил он. – Но вы не ответили, какая у вас конечная цель?
Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.
– С конкретными фамилиями? – спросил он.
– Вполне вероятно, – ответил я.
Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:
– Мне бы этого не хотелось...
Я пожал плечами.
– И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, – продолжал он все так же мягко. – Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно “жареным”...
Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:
– Повторяю: не только в этом дело. Главное – в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой.