— Да. Этого она не ожидала. Она думала, что от неё потребуют денег или… гм… небольших интимных услуг. Но когда она узнала, чего именно от неё добиваются, — а я ей уже намекнул, о чём может идти речь, — она не поддалась на шантаж, отказалась наотрез и пригрозила, вероятно, всё рассказать мне, или вам, или мужу. Это решило её участь. Им пришлось её убить. Тут же на месте. Так я себе это представляю. — Я посмотрел на труп, выловленный из канала, и вспомнил нахальный носик, сочные улыбающиеся губы, ярко-синие глаза, один чуточку темнее другого… — И если всё это верно, то она такая же жертва войны, как любой солдат, скошенный пулемётным огнём. Она жертва и другой войны, худшей — войны рядового человека с насквозь прогнившей социальной системой. Они вырастают, весёлые, жизнерадостные, воображая, что в двух шагах их ждёт рай, а мы спихиваем их в ад.
— Я не знала, что у вас такие мысли, — промолвила доктор Бауэрнштерн тихо и удивлённо.
— Вы и сейчас ещё не знаете моих мыслей, — оборвал я. — Однако уже поздно, и я слишком разболтался…
— Я и сам знаю, что поздно, — проворчал инспектор. — Но вам придётся ненадолго заглянуть ко мне в управление, доктор. Может быть, довезёте нас?
Он тяжело вышел, чтобы отдать распоряжения сержанту. Маргарет Энн Бауэрнштерн посмотрела на меня бесстрастно, но при этом удивительно по-женски, и наклонилась к трупу, как будто Шейла просто спит и нужно уложить её поудобнее и дать ей покой.
— Я видела её раза два, — сказала она вполголоса. — И, помню, позавидовала. Она была такая хорошенькая, весёлая, так радовалась жизни… Каждой женщине иногда хочется быть такой. И с нею был высокий, красивый молодой человек — наверное, муж. Я сразу поняла, что они обожают друг друга. Да, я ей позавидовала.
— И совершенно напрасно позавидовали, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало холодно и неприязненно. — Когда я увидел вас здесь…
— Похожую на мертвеца, — вставила она шёпотом.
— Да, похожую на мертвеца, измученную, выжатую, с запавшими щеками… я подумал: «В жизни не видел лица красивее». Мне даже больно стало.
Она стояла неподвижно и смотрела на меня — такая близкая и далёкая, загадочная.
— Зачем вы мне это говорите?
— Не беспокойтесь, без всякой задней мысли, — ответил я всё тем же холодным и неприязненным тоном, но мне уже не пришлось наигрывать. — Просто когда я чем-то потрясён… кстати, женщины меня потрясают не так часто, как мужчины… мне хочется сказать человеку об этом. Однажды я проехал шестьсот миль только для того, чтобы сказать старику Мессайтеру, что его Кэрновская плотина — шедевр и что я чуть не заплакал от восторга, увидев её. Мне после этого стало легче. Это всё равно, что уплатить долг.
— Значит, теперь, когда вы мне сказали, вам стало легче? — иронически спросила она, но лицо её было серьёзно.
— Да. И всё теперь ясно. Мы можем и дальше воевать и не доверять друг другу. Идёмте, доктор, нас ждут.
Она довезла нас до полицейского управления. Периго там уже не было, но он оставил мне записку. Он писал, что доедет почти до самого коттеджа на грузовике, а завтра, когда немного отдохнёт и придёт в себя, мы с ним увидимся.
Инспектор быстро выполнил все необходимые формальности и отпустил доктора Бауэрнштерн, и я, чтобы иметь возможность поговорить с нею, попросил её подбросить меня домой. Адрес я ей сказал уже в машине.
— Раглан-стрит, пятнадцать.
— Но ведь это…
— Да, там, где жил покойный Олни. Помните, мы с вами там встретились…
— Помню.
Помните, мы с вами там встретились…
— Помню. В тот вечер, когда он погиб.
— В тот вечер, когда его убили, — поправил я с ударением. — Да, Олни убили так же, как сегодня Шейлу. Недурно работают в Грэтли, а?
Она не отвечала ничего и молча вела в темноте свою машину, похожую на какую-то маленькую мерзкую тварь. По тому, как она молчала, я понимал, что не дождусь от неё больше ни единого слова. И мы ползли по затемнённым улицам — два человека, которым нечего сказать друг другу. Но я не хотел с этим примириться.
— В Грэтли всё спокойно, — начал я снова. — Тихо. Ни одна мышь не заскребётся. Всё в порядке… не считая убийств… не считая измены… не считая старых планов подороже продать свой народ…
— Если вы не можете сказать ничего более конкретного, тогда лучше помолчите.
— Это всё достаточно конкретно, сударыня. Всё это происходит.
— Возможно. Но как вы говорите об этом — становитесь в позу, кривляетесь, важничаете… Нашли подходящее время!
— Хорошо, я не буду кривляться и важничать, — сказал я угрюмо. — А вы можете остановиться, потому что мы, кажется, уже приехали.
Она остановила машину.
— Ну, так что вы хотели мне сказать? Только, пожалуйста, без взрывов. Я на это очень болезненно реагирую, у меня сегодня был трудный день.
— Я буду смирен, как овечка. Мне нужно поговорить с вашим деверем, Отто Бауэрнштерном.
Она подскочила на месте и круто повернулась ко мне.
— Не понимаю. Зачем вам понадобился Отто? Кроме того, ведь он пропал.
— Так мне говорили. Но я предполагаю, что он у вас в доме. Его выдала австриячка, ваша прислуга.
— Как, она сказала вам!..
— Конечно, нет. Но по её поведению было видно, что она боится посетителей, нервничает, что в доме есть что-то или кто-то, кого нужно прятать от всех. Нетрудно было связать это наблюдение с вашим деверем.
— Вам нравится шпионить за всеми? — спросила она с горечью.
— Это вы оставьте. Мои вкусы тут ни при чём. Повторяю: мне нужно поговорить с Отто Бауэрнштерном.
— Значит, вы нечто вроде полицейского сыщика? Новый английский вариант гестапо?
— Совершенно верно. Я только тем и занимаюсь, что загоняю в подвал стариков и детей и избиваю их до смерти. Дальше.
— В таком случае вам стоит заявить местной полиции, которую патриоты вроде полковника Тарлингтона натравили на бедного Отто, что он у меня в доме. Они посадят его в ближайшую тюрьму, и тут уж вы с ним наговоритесь — ему ведь некуда будет деваться.
Я сдерживался, хотя это было нелегко. Эта женщина обладала способностью выводить меня из равновесия — и с первой же встречи, заметьте. За всю жизнь никто так меня не раздражал.
— Местная полиция уже знает, — сказал я спокойно. — Во всяком случае я сказал об этом инспектору Хэмпу, которого, кстати, вы можете считать своим другом. Он был очень недоволен моим сообщением, так как полагал, что оно обязывает его принять известные меры. Но я сказал, что это дело моё и что я предпочитаю, чтобы Отто Бауэрнштерн оставался там, где он сейчас.
— А почему вы так сказали? — спросила она уже другим тоном.
— Потому опять-таки, что я хочу поговорить с Отто у вас в доме. И хорошо бы устроить это поскорее. Скажем, завтра днём.
Она подумала, потом объявила:
— Я хочу быть при этом. Отто очень нервничает. Он вообще довольно неуравновешенный человек, а преследования и необходимость прятаться не улучшили его состояния. Давайте в четыре, хорошо?
— В четыре, — повторил я.