Возможно, он высматривал там тараканов. Все правильно, руководитель предприятия общественного питания обязан следить за санитарной чистотой своего заведения.
– Я слышал про сволочь, – сказал я, устало плюхаясь на табурет. – Готовиться‑то к чему?
– Кастрировать тебя хотел, – признался Карабас, выпрямляясь и автоматически хватаясь за бутылку с коньяком. – Еще бы и язык твой лживый отрезать...
– Лживый? Уточните, пожалуйста...
– Нет никакого отдела общественного питания в ГУВД! – рявкнул Карабас так, что клиент, мявшийся у стойки с полусотенной купюрой, мгновенно ретировался. – Лапши мне на уши навешали вчера... Бегал я тут перед вами как мальчик!
– Это не я, – напомнил я Карабасу. – Это не моя идея. Иди кастрируй того парня, который тебе заливал. Он, кстати, должен был меня здесь ждать.
– Он и ждет, – подтвердил Карабас. – У меня в кабинете сидит.
– А что ж ты на него с ножом не бросаешься?
– Я что, псих? У него ведь ствол...
– У меня тоже, – сказал я и продемонстрировал Карабасу Олегов пистолет. С глушителем. Карабас стал бледен, как свежая побелка, и избавился от этого цвета, лишь залив в себя рюмку коньяка.
– Иди отсюда, – посоветовал он мне. – Тот псих, да и ты такой же. Я, кстати, вспомнил эту гнусную рожу из отдела общественного питания... – Карабас презрительно скривился. – Фотография была в газете: разыскивается опасный аферист...
– У тебя глюки, – грустно вздохнул я. – Другая была фотография в газете, а у меня никогда не было родственников в ГАИ, и про Лисицына тогда ты ошибся... У тебя просто хреновая память на лица, Карабас. Запомни это. Если сможешь.
– У меня плохая память на лица? – Кажется, Карабаса задело за живое. Он хлопнул еще одну рюмку коньяка, послал подальше еще одного клиента и повернулся ко мне. – Плохая память? Как же! Того белобрысого кента в позолоченных очках, который с тобой на прошлой неделе тут сидел, – я его вспомнил! Не сразу вспомнил, но вспомнил!
– Ну да, – удрученно закивал я головой. – Ты вместе с ним ездил в пионерский лагерь двадцать лет назад.
– Нет, никакой не лагерь... Я его почему не сразу узнал? Потому что я больше не с ним общался, а с его сестрой. Сестра у него была. Звали вроде бы Марина.
Я уже двинулся было в сторону карабасовского кабинета на встречу с Шумовым, но тут притормозил:
– Сестра? Марина?
– Ясный перец! А этот хмырь в белом костюме, который с тобой сидел, – это ее брат младший. Давно я его не видел, да и раньше‑то не особенно мы с ним общались. Марина – та совсем другое дело.
– Что это значит – другое дело? – Я снова сел на табурет.
– Компанейская была девка! Нам тогда лет по шестнадцать‑семнадцать было, с улицы не вылезали... Ну и она с нами. Если водку пить, так и она со всеми, если в ларек за сигаретами залезть – так и она со всеми...
– Банда малолетних преступников, – сделал я сам собой напрашивающийся вывод. – Ну а братец ее? Он тоже по ларькам лазил?
– Он же младший, – пояснил Карабас. – Она его с собой никуда не брала, а он психовал по этому поводу, ревновал ее... Ну а потом он подрос, и Маринка от нас откололась.
– Не понял, какая тут связь: он подрос, а Маринка откололась?
– Она стала за ним присматривать, потому что он мог таких дел натворить... Родителей у них не было, они с бабкой жили. Та само собой уследить не могла, а младший‑то уж совсем какой‑то бесшабашный был.
.. Родителей у них не было, они с бабкой жили. Та само собой уследить не могла, а младший‑то уж совсем какой‑то бесшабашный был. Или он так Маринкино внимание привлечь хотел... Сама Маринка‑то девка умная была, даже странно, что все у нее так получилось...
– Что получилось? – прервал я этот поток воспоминаний.
– Что‑что... В тюрьму ее посадили. И ее, и ее братца.
– Да ты что? – Я вспомнил спокойную, рассудительную женщину в доме на Пушкинской. Как‑то все это не вязалось одно с другим. Леха Мухин с чемоданом алмазов, бесшабашное детство, тюрьма – это вязалось. А Марина Мухина со своим молчаливым ребенком – нет.
– Вот тебе и что! – продолжал между тем Карабас. – Странно, что ты ничего об этом не слышал. Громкое было дело... Н‑да... – Карабас даже зажмурился, припоминая стародавние годы, когда и он был молодым. – Лет десять назад это было.
– Но Марине было уже не шестнадцать?
– Нет, ей лет девятнадцать было. Или двадцать. А брательнику ее как раз шестнадцать стукнуло. За убийство их посадили.
– Еще раз, – попросил я.
– За убийство. Забрались на дачу, а тут хозяева приехали. Вот они хозяев‑то и замочили. С особой жестокостью. Потому что оружия с собой у них не было, мочили всем, что под руку попалось, – стулья там, подсвечники... А убитые – муж и жена – были какие‑то известные шишки. Он – то ли директор завода, то ли еще кто. Шума поэтому было много, суд потом очень долго тянулся. Но в конце концов их засудили. Не помню, сколько лет им дали, но, судя по тому, что Маринкин брат на прошлой неделе тут запонками золотыми сиял, годы эти кончились... Ты его так и не нашел, Леху? У него еще кличка такая была – Бляха‑Муха. В смысле, мелкий, но противный.
– Вот это прямо в точку! – не выдержал я. – Мелкий, но противный – это точно! Я с ним пообщался от силы час, а вышло из этого такое, что никак расхлебать не могу!
Карабас развел руками. Гримасу на его лице можно было понимать по‑разному. То ли – мои соболезнования. То ли – знай наших!
2
– Чудная история, – подвел кто‑то итог Карабасову рассказу. Я привстал с табурета и обнаружил, что «кем‑то» был Шумов. – Теперь пусть гражданин Карабас займется своими прямыми обязанностями, пока у него все клиенты не разбежались... А я тебе расскажу свою чудную историю, – пообещал Шумов. Карабас при виде его зло скрипнул зубами:
– Если бы не подполковник вчера с вами... Я бы сразу раскусил! Отдел общественного питания... Ха!
– Все ясно, товарищ в шоке, – сделал вывод Шумов и поманил меня к себе.
Главным украшением так называемого карабасовского кабинета были два огромных холодильника, которые мерно гудели, а иногда начинали дрожать. Из‑за их гула совершенно бесполезно было подслушивать под дверью кабинета, хотя вряд ли кто‑то нас с Шумовым собирался подслушивать.
– Значит, братец с сестренкой замочили двух человек, – Шумов покачал головой. – Все‑таки искусствовед из меня неплохой. Я сразу почуял в той комнате легкий аромат уголовщины... На той картине, что висела на стене.
– А что там такого? – поинтересовался я. – Вряд ли это была зарисовка того лагеря, где Марина отбывала срок...
– Дело не в том, что на картине, а в том, как сделана эта картина. Техника, Саша, техника! – Шумов откинулся на спинку стула и снисходительно посмотрел на меня, будто какой‑нибудь Виталий Вульф, телеведущий. – Гарик, которого ты вчера видел, как‑то пригласил меня в ГУВД на выставку «Художественное творчество отбывающих наказание».