– Человек, по паспорту которого она зарегистрирована в позапрошлом месяце, – сладко сказал я, – восемь лет как помер. Вообще‑то я могу к нему обратиться. Но только в полночь.
Астафьев позвонил по селектору, и в кабинете появилось двое амбалов.
– Зря вы так, Семен Кириллович, – замечаю я, – мало ли что может с человеком случиться. Вот например – едет он едет, а его "вольво" влетает колесом в канализационный люк. Или вот телевизор – на что предмет нелетучий, а и он может пришибить…
Астафьев смотрит на меня с некоторым любопытством.
– Да, – говорит он, – нынче даже психи и те в рэкетиры подались. По‑разному мне угрожали, но вот телевизором меня угробить еще никто не обещал.
И командует:
– Выкиньте этого засранца!
Два амбала берут меня под белые руки, и один бьет меня в солнечное сплетение, и, когда я сгибаюсь, другой бьет меня коленом в лицо. Лучше и быть не может – я кувыркаюсь на пол, к ногам Астафьева, и в полете успеваю схватить крошечный обрезок ногтя.
* * *
Вечером Астафьев ехал домой по проспекту Вернадского. Его "вольво" шел в левом ряду, плотно, след в след и километр в километр, когда вдруг Астафьев с ужасом заметил, что колеса предыдущего "жигуля" скинули, видимо, неплотно закрепленную крышку канализационного люка. В следующую секунду машину тряхнуло. Астафьева подбросило так, что он выбил головой стекло. Водитель отчаянно выругался – и в тот же миг автомобиль получил еще один удар – это в него врезался спешащий сзади красный "додж".
Люк повредил рулевую колонку и генератор, а "додж" смял в дым багажник.
Домой Астафьев приехал задумчивый. Войдя в холл на нижнем этаже, он заметил, что жена затеяла перестановку: старший его сын спускался со второго этажа в обнимку с огромным плоскоэкранным телевизором. Едва Астафьев вошел, его любимая овчарка Альда рванулась навстречу коммерсанту. Мощное тело Альды задело балансировавшего на лестнице канатоходца с телевизором, и сын Астьфьева в обнимку со своей ношей кубарем покатился вниз, прямо на отца. Астафьев отделался хорошо зашибленным боком, а чудо японской серийной техники было утеряно безвозвратно.
* * *
На следующий день я позвонил Астафьеву и назначил ему встречу в кабаке "Ильмень".
Астафьев сидел в самом дальнем уголке и трескал водку.
Я похлопал его по плечу:
– Ты уже здесь, парень? А где бабки?
– Какие бабки?
Ах ты козел! Мало тебя телевизором трахнуло! Ну ты сейчас у меня попляшешь!
– Ладно, – говорю я, – поехали, сейчас объясним какие.
Астафьев тоскливо оглядывается, и тут, словно из‑под земли, вырастают четверо моих людей. Двое из них берут засранца в клещи, а третий украдкой тычет ему в бок волыну:
– Пошли, приятель, и без шума.
Мои люди грамотно выводят его из зала и сажают в тачку. Лохам, обедающим в зале, кажется, что пятеро приятелей вытаскивают пьяного. Официанты, более сведующие в подробностях жизни, равнодушно отводят глаза.
На дворе глубокая ночь. Ветер валяет по мостовой обрывки бумаг и редкие сухие снежинки, черное небо исчерчено проводами, и где‑то вдали поздний трамвай салютует нам снопом серебряных искр. Ребята запихивают Астафьева в тачку, и мы срываемся с места.
Через пять минут мы пролетаем окружную. Астафьев, на заднем сиденье, начинает жалобно поскуливать.
Мы поворачиваем на финишную прямую: наш "мицубиси паджеро" летит по грунтовой дороге, давя колесами ледяное крошево и грязь, меж темных деревьев встает силуэт моего особняка. В следующую секунду противотуманки двух джипов, притаившихся у обочины, вспыхивают ослепительным светом, из‑за пройденного нами поворота появляется "синеглазка‑жигуль", и знакомый голос орет знакомые слова:
– Не стрелять! Милиция! СОБР!
Ах, черт! Я схватил банкира за шиворот:
– Это ты, зараза, ментовку навел? Даже в темноте было видно, как злорадно блеснули его глаза.
– Ну так получай! – зашипел я.
В следующую секунду все четыре дверцы "паджеро" распахнулись, и ражий собровец поволок меня наружу.
– Астафьева ищите! Он в этой тачке! – раздался зычный голос.
Но Астафьева в тачке уже не было. Вместо Астафьева на заднем сиденье сидел пушистый белый котик‑альбинос. При виде собровца котик с жалобным мявом прыгнул ему навстречу, но тот отшвырнул бандитскую зверюшку. Котик отчаянно завопил, выскочил из машины, махнул белым хвостом по грязи и пропал в темноте, видимо, рассудив, что сейчас не время путаться под колесами огромных машин и разъяренных людей.
Меня обыскали, отобрали пушку и отвели в собровский "уазик".
– Эй, парни, за что? – поинтересовался я.
Но собровцы такие ребята: спросишь словами, а получишь ответ сапогом по почкам. Я затих и особенно больше не протестовал. Мне было самому интересно.
К тому же тут я должен сказать одну штуку: колдовство – это вовсе не такое простое занятие. Сколько сил оно отнимает – это просто ужас. Иной раз кажется, что легче пройти сто километров пешком, чем перенестись на сто километров силою воли. Превратив Астафьева в кота‑альбиноса, я совершенно посадил свои батарейки. Мне нужно было малость подпитаться.
И вот, надо сказать, что есть магические переулки, которые сильно сокращают любое колдовство. Заколдовать случайного прохожего, который идет себе и думает, скажем, о четвертой симфонии Баха, довольно трудно. А вот заколдовать человека, который думает о том, чтобы отбить тебе почки, проще пареной репы. Кстати, белые маги – это вот такие трусы, которые не трогают никого, кто их не ненавидит. И вовсе не потому, что они хорошие, а, наоборот, потому, что они трусы. Лежебоки. Живут только за счет чужой энергии. Самим им лень пальцем шевельнуть.
Через двадцать минут закатились мы во двор управления. Меня изъяли из джипа и поволокли измызганным коридором в кабинет.
Собровцев за мной набилось штук пять. Развлечься. На ребрах у меня поплясать. Чувствую, есть у них такое начальственное указание. А тот матерый мужик, который впереди шел, разворачивается и говорит:
– Ну, здравствуй, Шариф. Я майор Головиченко. Слыхал?
И руку протягивает.
Я ему, естественно, руку пожать не могу. Они так на мне браслеты затянули, что у меня давно все там онемело.
– Ты чего это, гад, руки не подаешь, когда с тобой здороваются, – говорит майор, – и от души лупит меня по морде.
Удар был такой сильный, что моя душа даже не успела остаться в теле. Так что душа моя осталась стоять перед майором, а тело – гляжу я – лежит в углу и ножкой дрыгает. Тут два собровца подняли мое тело, и душа моя опять стала глядеть на мир изнутри головы, а не снаружи.
– Где Астафьев? – говорит майор.
– Какой Астафьев?
– Вы его в тачку волокли! Мы за вами всю дорогу следили! Куда ты его подевал?
– Вы меня, гражданин начальник, с кем‑то путаете!
– Ни с кем я тебя, Ходжа, не путаю. И все твои художества знаю. Ты это подписал, а?
И тут майор вынимает из‑за пазухи бумагу, в которой я узнаю мой предварительный договор о намерениях, который я заключил с Асмодеем, и тычет мне в нос.
– Ты как же это, гнида? Хуже, чем иностранной разведке! Кому родину продаешь!
И в следующую секунду собровцы мои взвыли отчаянно.
– Нету! – заорал майор и хвать себя за штаны.
– Нету! – взвизгнули остальные мужики. Право, вот поверите или нет – даже голоса у них стали сразу такие тоненькие‑тоненькие…
Майор лихорадочно расстегнул ширинку и убедился, что кое‑какой существенной детали в его организме и вправду не хватает. Детали, необходимой для мужика, как вода для супа.
– Убью падлу! – взвизгнул майор и кинулся ко мне.