На коричневом платье складочки так заглажены, что трудно было представить, как в нем можно сидеть за партой. Фартук у девочки белый, с кружевами. И портфель настоящий.
А на нас обувь не по размеру, кофты до колен, пиджаки, подвязанные веревочками и черные сатиновые шаровары. Тетрадки в матерчатых сумках.
Мне все же захотелось познакомиться с новенькой, и я спросила:
– Как ты успела перед школой косы заплести? И банты у тебя такие сложные.
– Я завтракала, а мама косы мне заплетала. А папа...
Я так вздрогнула, что она осеклась. Разговаривать больше не хотелось.
Девочки отнеслись к «домашней» настороженно. Некоторые почувствовали себя несчастным. Мы считали, что живем нормальной жизнью. Нам в голову не приходило, что наши воспитатели идут после работы домой к семье, моют полы, стирают, имеют своих детей.
Мы старались не разговаривать с новенькой. Ее нечаянно брошенные слова: «Мама купила, папа сделал», – ранили нас. Раньше было хорошо. Все были равные. Относились к нам одинаково. И на душе было спокойно. Я загрустила. Не подумали взрослые, посылая «домашнюю», (ее звали Мила) учиться с нами. Она теперь каждый день будет напоминать о том, кто мы?
Присмотревшись, я поняла, что Мила тоже «не в своей тарелке», не смотрит в глаза, сдержанная, напряженная. Ей, наверное, тоже не легко?
ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
Моя учительница – седая, но не старая, высокая, прямая, черты лица мелкие. Говорит спокойным голосом. Глубоко запавшие глаза смотрят сухо, без эмоций. В походке, в повороте головы чувствуется достоинство. Не улыбается.
Ее внешность не удивила меня. Ведь именно так и должна выглядеть учи-тельница! Относится она ко всем одинаково хорошо. Когда мы выходим на улицу, Анна Ивановна обязательно проверяет, застегнута ли у нас одежда, есть ли веревочки на шапках. В плохую погоду провожает нас в детдом, старательно обходя лужи и грязь, или разрешает сидеть в классе пока дождь не закончится, а сама в это время проверяет тетрадки в дальнем углу класса. Мы сидим тихо.
Ее слова для нас – закон. Раньше девочки часто называли друг друга дурами. Как-то я услышала в коридоре грустный голос учительницы:
– Нельзя человеку часто говорить «дурак», а то он может в это поверить. Не забывайте себя ставить на место другого. Думайте: понравилось бы вам то, что собираетесь сделать товарищу?
Нотаций она не читает, а просто разговаривает с нами. И при случае говорит:
– Не докладывайте мне друг на друга, учитесь мелкие проблемы ре-шать сами. Не получится, – тогда обращайтесь. Жалейте друг друга, не ссорьтесь по пустякам.
А когда Анна Ивановна внимательно смотрит на какую-то девочку, мне кажется, что она читает ее мысли. Достаточно ей только глянуть в сторону расшалившейся ученицы и та сразу утихает. Мне не хочется баловаться на уроках. Я боюсь обидеть учительницу.
И все-таки в ней есть что-то непонятное. Тайное. Иногда кажется, что Анна Ивановна просто боится много говорить. Часто она задумчиво сидит у окна, ее плечи опущены. Она будто ничего не слышит. А недавно я остановилась в коридоре у портрета Сталина и спросила у Анны Ивановны:
– Он тоже был маленьким?
– Да.
– А как его звала мама?
Учительница зачем-то оглянулась по сторонам, наклонилась к моему уху и тихо сказала:
– Наверное, Еся. Только ты никому не говори. Поняла?
– Конечно, – ответила я и отчего-то разволновалась.
«Может быть, у Анны Ивановны было много горя, и наши маленькие неприятности совсем расстроят ее, и она заболеет? Вот недавно в коридоре услышала, как она говорила с техничкой о каком-то «тайном трауре в каждой второй семье». Вдруг я больше не увижу учительницу?» – переживаю я.
На занятиях я впитываю все, чему она учит. Мне нравится ее слушать, по-этому прихожу на все дополнительные занятия, хотя меня не заставляют. Мне хорошо с учительницей.
Намного лучше, чем в комнате с девочками.
УРОКИ
Учиться в школе легко. Стоит кому-то на самоподготовке сделать арифметику, – все у него переписывают. Когда мне хочется скорее пойти погулять, я тоже списываю. Первый раз стыдно было. Но успокоила себя тем, что для меня задачки и примеры – не проблема. Делать уроки детям разных классов в одной комнате очень сложно. Шум, гам – не сосредоточишься. Устные стала учить в парке. Брожу одна и пересказываю прочитанное в классе. Потом начинаю мечтать, как бывало в деревенском детдоме.
У меня – свой мир. Чужих я в него не пускаю. «Витек, где ты теперь? Ты всегда рядом – в моем волшебном, стеклянном шаре. Я из него все вижу, а другие не могут заглянуть внутрь».
Уроки – не главное. Самое-самое – это мои мечты, фантазии. В них все удивительно и прекрасно. В них мое счастье.
КРОТ
Из школы иду тополиной аллеей. Ее посадили взамен сгоревшей первые послевоенные выпускники школы. Мы называем ее «аллеей друзей», а старшеклассники – «аллеей любви».
Деревья разрослись, ветви вверху касаются друг друга, словно протянутые руки. Я выбрала низкорослый, кряжистый тополь, по наростам ствола влезла на длинную, крепкую ветвь, удобно устроилась на ней и размечталась, тихонько покачиваясь на упругом лежбище.
Желто–бурые плешины не портят луга, что лежит передо мной, даже украшают. На них цветут ярко–малиновые колючки и репейники. По краям дороги растут хилые, низкорослые кустики аптечной ромашки. Серебристая полынь отбеливает бугры. Луг продолжается полем, а за ним, у горизонта – ряд маленьких, будто игрушечных домиков. И над всем этим – ворохи облаков. Они такие громадные, что Земля мне кажется маленькой, беззащитной.
Солнечные лучи не жгут, не слепят. Они скользят по коже рук, лица. Я вдыхаю аромат цветов, прислушиваюсь к негромким разговорам птиц, трепету листьев. Я расслабляюсь, отдыхаю, наполняюсь тишиной – мелодией ранней осени.
У ближайшего озерка шумно. Я слезла с дерева и направилась туда. Трое чужих ребят бросали в озеро камни и палки. Моя одноклассница Шура, азартно кричала:
– Бей крота, посмотрим, что с ним будет!
Крот кружил недалеко от берега.
– Почему он так странно плавает? – спросила я.
– Он же слепой, – небрежно ответил большой мальчик.
– Все слепые кругами плавают?
– Дурак, – вмешался второй. – Ты ему камнем в голову попал и мозги повредил.
– Сам ты мозгами «тронутый»! Крот сразу так поплыл. Я только хотел узнать – сумеет он выплыть из-под обстрела или нет?
– Ребята! Отпустите его, – робко попросила я.
– Теперь уж лучше прибить, чтобы скорее отмучался, – возразил самый старший.
Краска залила мое лицо. Я вспомнила, как в старом детдоме мы «футболили» кошку, которая пачкала под кроватями. Может, ребята не понимают, что делают плохо? Я тогда тоже думала, что кошка заслуживала наказание.
Круги становились все меньше, а мне делалось все тоскливей.
Неожиданно Шура предложила похоронить крота. Ребятам идея понрави-лась. В куче мусора нашли коробку из-под обуви. Обернули лоскутами неподвижное черное тельце с белыми крепкими лапками, похожими на лопатки, положили в «гроб» и закопали в прибрежном песке. Потом поставили крест, и Шура тихо пропела над бедным кротом заупокойную молитву.
Ребята разошлись по домам, а я с домашней Катей осталась сидеть на бревне у берега. На душе было скверно.
– А что бы взрослые сказали? – в пустоту произнесла я. – Учителя поругали бы?..
– Моя бабушка наверняка бы рассердилась: «Вот Ироды! Живую тварь им не жаль. Боженька за это накажет», — сказала Катя.
Мы помолчали.
– Катя, ну зачем они так?
– По дурости, наверно. Не со зла.
Шестилетняя Катюша обняла меня за шею и, заглядывая в глаза, добавила:
– Не переживай. Они больше не будут.
РИСУЮ
День сегодня теплый, серый, тихий.