Мне рассказывали о людях, у которых такие преданные слуги. Но мне не выпало на долю такого счастья! — И Мари тяжело вздохнула.
Мисс Офелия выслушала эту речь с холодным достоинством, сжав губы, как человек, твердо решивший хорошенько разобраться в обстановке, раньше чем рискнуть высказаться.
— Мэмми, конечно, по-своему добра, — продолжала Мари. — Она кротка и почтительна. Но в глубине души она эгоистка и никогда не перестанет тосковать и просить о возвращении ее мужа. Когда я вышла замуж, я привезла ее сюда. Отец мой оставил себе ее мужа. Ее муж кузнец и был очень нужен моему отцу. Я полагала и говорила им, что, раз им уже не придется жить вместе, они должны считать себя разведенными. Мне следовало быть настойчивее и выдать Мэмми замуж за другого. Я этого не сделала. Я была чересчур добра и слабохарактерна. Я сказала Мэмми, что ей не придется видеться со своим мужем чаще, чем раз или два за всю дальнейшую жизнь, потому что воздух в тех краях, где живет мой отец, вреден для моего здоровья, и я не могу часто ездить туда. Я посоветовала ей выбрать себе кого-нибудь из здешних. Так нет же! Она и слышать об этом не захотела. Мэмми подчас ужасно упряма, но об этом знаю только я одна.
— У нее есть дети? — спросила мисс Офелия.
— Да, двое.
— Ей, наверно, очень тяжела эта разлука.
— Возможно. Но не могла же я привезти их сюда… Это два маленьких нечистоплотных зверька. Я не могла бы терпеть их близко от себя. И затем они отнимали бы у нее все ее время. Я уверена, что Мэмми была всем этим немного огорчена. Она так и не пожелала выбрать себе другого мужа и если б только могла, то хоть завтра вернулась бы к своему прежнему мужу. Да, да, я в этом уверена! Люди теперь так эгоистичны, даже лучшие из них!
— Тяжело и думать об этом, — сухо проговорил Сен-Клер.
Мисс Офелия остановила на нем проницательный взгляд. Она угадывала раздражение, накоплявшееся в нем, видела язвительную улыбку, морщившую его губы.
— Мэмми всегда была моей любимицей, — снова заговорила Мари. — Хотела бы я показать ее гардероб вашим служанкам на Севере: шелк, кисея и настоящий батист! Я не раз целыми днями возилась, делая для нее шляпы, чтобы она могла отправиться на какое-нибудь празднество. С ней всегда очень хорошо обращались и плетью наказывали не больше одного-двух раз за всю ее жизнь. Она ежедневно получала чай или крепкий кофе с белым сахаром…
Ева, все время слушавшая мать со странным сосредоточенным и углубленным выражением, иногда появлявшимся на ее лице, тихонько подошла к ней и обвила руками ее шею.
— В чем дело, Ева? Что тебе надо?
— Мама, — проговорила девочка, — не могла бы я посидеть около тебя ночь? Одну-единственную ночь? Я уверена, что не стала бы тебя расстраивать и не заснула бы… Я так часто не сплю по ночам… лежу и думаю…
— Какие глупости, дитя! Какие глупости! Странное ты существо, право!
— Ты позволишь, мама? Мне кажется… — робко добавила она, — мне кажется, что Мэмми не совсем здорова… Она говорила, что с некоторых пор у нее все время болит голова…
— Да, это одна из выдумок Мэмми! Мэмми такая же, как и все негры: она способна поднять бог весть какой шум, если у нее заболит голова или палец. Не следует им в этом потворствовать. Ни в каком случае! Для меня это стало принципом! — воскликнула она, обращаясь к Офелии. — Если вы только позволите рабам по всякому поводу жаловаться, вы скоро знать не будете, кого из них слушать! Я сама никогда не жалуюсь. Никто не знает, как я страдаю… По-моему, долг каждого человека страдать молча. И я молчу.
Это заявление было столь неожиданным, что в круглых глазах мисс Офелии отразилось безмерное удивление, которое она не в силах была скрыть, тогда как Сен-Клер от души расхохотался.
— Сен-Клер всегда смеется, стоит мне лишь намекнуть на мои страдания, — произнесла Мари голосом умирающей мученицы. — Как бы он когда-нибудь не пожалел об этом!
Мари поднесла платок к глазам.
Наступило тягостное молчание. Сен-Клер поднялся и, взглянув на часы, сказал, что ему необходимо уйти по делу. Ева выбежала за ним. Леди Сен-Клер и Офелия остались за столом одни.
— Сен-Клер всегда такой! — сказала Мари, резким движением спрятав платок, как только бесчувственный супруг, на которого этот платок должен был оказать воздействие, скрылся из глаз. — Он и понятия не имеет, как я страдаю все эти годы. Он был бы прав, если бы я когда-нибудь жаловалась или говорила о себе. Мужчинам надоедают плаксивые, вечно ноющие жены. Но я молчала, я покорилась своей судьбе… Да, покорилась. И Сен-Клеру стало казаться, что я все могу перенести.
Мисс Офелия не могла придумать подходящего ответа. Пока она размышляла, Мари утирала слезы и, казалось, разглаживала перышки, словно голубка после дождя. Тут же она завела с Офелией хозяйственный разговор о посуде, о мебели, о запасах — другими словами, обо всем, что Офелия должна была взять в свои руки. При этом она осыпала ее таким множеством советов и наставлений, что голова менее устойчивая, чем голова мисс Офелии, наверняка бы не выдержала.
— Ну вот, — сказала в заключение Мари, — мне кажется, я вам все объяснила. И как только у меня снова наступит ухудшение, вы будете иметь возможность действовать, не спрашивая меня ни о чем. Но прошу вас, приглядывайте за Евой. За ней нужно следить.
— По-моему, она чудесный ребенок, — ответила мисс Офелия. — Мне за всю мою жизнь не приходилось видеть лучшего.
— Она очень странная… очень странная! — протянула Мари. — У нее так много причуд… Она совсем не похожа на меня. — Мари вздохнула, словно бы подтверждая нечто очень печальное.
«Какое счастье, что не похожа», — подумала в это время Офелия, но из предосторожности не высказала своего мнения вслух.
— Ева всегда любила общество слуг, — продолжала Мари. — Господи, это, конечно, бывает у многих детей. Я сама в детстве в усадьбе отца играла с маленькими негритятами. Но Ева способна становиться на равную ногу со всеми, с кем только имеет дело. Мне до сих пор не удалось ее отучить от этого, так как Сен-Клер потворствует ее капризам. Сен-Клер балует в своем доме всех… кроме собственной жены.
Мисс Офелия по-прежнему хранила молчание.
— С рабами, — заговорила снова Мари, — можно держаться только так: их нужно заставлять чувствовать, что они низшие существа, — это прежде всего, и затем крепко держать в руках.
— Но вы все же допускаете, — неожиданно резко спросила Офелия, — что рабы — это люди и им нужен отдых, когда они устают?
— Разумеется, разумеется. Я хочу, чтобы у них было все, что им по справедливости полагается, все, чего требуют приличия… Мэмми может поспать… не сейчас, так в другое время. Тут нет ничего сложного. Я не видела другой такой сони, как она. Спит сидя, стоя, за работой — где придется. Не беспокойтесь, она не умрет от отсутствия сна! Но, знаете, обращаться с неграми, как с экзотическими растениями или с китайским фарфором, просто смешно! — сказала она, опускаясь на мягкие подушки кушетки и поднося к носу хрустальный флакон с ароматической солью.
— Вот видите, — проговорила она вдруг угасающим голосом, — видите, кузина Офелия, я не часто говорю о себе, у меня нет этой привычки. Я этого не люблю… Да по правде сказать, у меня нет на это сил. Но есть вопросы, в которых мы расходимся с Сен-Клером.