Сен-Клер был очень музыкален. Игра его поражала четкостью и блеском. Пальцы его легко скользили по клавишам. Он сыграл подряд несколько веселых вещиц, словно человек, желающий поднять собственное настроение. Затем он внезапно прервал игру.
— Признаюсь, сестрица, — весело сказал он, — что слова ваши — чистое золото, и вы выполнили ваш долг. Мое уважение к вам еще возросло. Не сомневаюсь, что вы только что показали нам алмаз истины, драгоценный камень чистейшей воды… Но лучи его сначала ослепили меня, и я не сразу сумел его оценить.
— Что касается меня, — сказала Мари, — то я не разделяю мнения кузины Офелии. Пусть мне покажут хоть кого-нибудь, кто делал бы для своих рабов больше, чем мы! Но все это не впрок! Даже наоборот: они от этого только хуже становятся. А поучать их? Так уж я ли не поучала! Я до хрипоты твердила им, в чем заключается их долг. Всему, всему учила их! Им разрешено даже ходить в церковь, хоть они там ни звука и не понимают. Так что, в сущности, это напрасный труд, как вам легко будет убедиться.
Офелия подумала, что и так слишком много сказала. Она не ответила. Сен-Клер принялся что-то насвистывать.
— Огюстэн, прошу вас не свистеть. У меня заболит голова.
— Я уже перестал. Чем бы я еще мог быть вам приятен?
— Вы могли бы проявить хоть некоторое сочувствие к моим страданиям. Но вы никогда не считались с ними!
— О жестокий ангел!
— Ваш тон раздражает меня!
— Так объясните, как мне разговаривать с вами. Скажите мне — как, и я охотно повинуюсь.
Веселые взрывы смеха, доносившиеся со двора, проникли сквозь тяжелые шелковые шторы. Сен-Клер вышел на веранду, раздвинул занавески и тоже рассмеялся.
— В чем дело? — спросила мисс Офелия.
Том сидел на дворе на низкой дерновой скамейке. Все петли на его куртке были украшены цветами жасмина. Радостная, улыбающаяся Ева собиралась обвить его шею гирляндой из роз. Справившись со своей задачей, она, словно прирученная птичка, забралась на колени старого негра.
— Ах, Том, какой ты сейчас смешной!
Том, как всегда, улыбавшийся своей спокойной и доброй улыбкой, казалось, был так же восхищен, как и его юная хозяйка.
— Как вы можете допускать подобные вещи! — с возмущением проговорила мисс Офелия.
— А что же тут дурного? — спросил Сен-Клер.
— Как вам сказать… не знаю, но меня это просто пугает!
— Вам отлично известно, что ребенок без всякого риска может, если ему вздумается, приласкать большого пса, даже… если он черен. А если это существо мыслящее, рассуждающее, обладающее, как вы недавно подчеркивали, бессмертной душой? Вы дрожите, признайтесь, сестрица! Я хорошо знаю вас, американцев-северян. Нам хвастать особенно нечем, но у нас привычка создает то, что, собственно, должно бы происходить под влиянием нравственного чувства. Привычка преодолевает предрассудки. Это наблюдение вынесено мною из поездок по Северу. Вы, северяне, относитесь к неграм, как к жабам или змеям… а на словах возмущаетесь их тяжким положением. Вы не желаете, чтобы их истязали, но вы не желаете также иметь с ними что-либо общее. Вы хотели бы выслать их всех в Африку, лишь бы не видеть их, не ощущать их присутствия… Зато им вслед вы готовы направить парочку миссионеров, возложив на этих пастырей обязанность обратить их на путь истины. Разве я не прав, кузина?
— Кое-какая правда в ваших словах есть, — промолвила мисс Офелия, немного подумав.
— Что было бы с этими несчастными, — сказал Сен-Клер, опираясь на перила балкона и глядя на Еву, которая носилась по двору, увлекая за собою Тома, — если бы не было детей? Одни лишь маленькие дети проявляют истинный демократизм.
Поглядите на Еву: для нее Том — герой. Сказки его кажутся ей изумительными, его песни доставляют ей больше наслаждения, чем любая опера. Его карман, наполненный всякими безделушками, представляется ей кладезем неслыханных сокровищ, а он сам для нее — самый замечательный Том из всех, которые когда-либо существовали… Да, Ева одна из тех прекрасных роз, которые господь уронил на землю на радость сирых и угнетенных.
— Знаете, кузен, — воскликнула мисс Офелия, — слушая вас, можно предположить, что вы религиозны!
— К сожалению, дорогая, вы несколько ошибаетесь.
— Что же заставляет вас так говорить?
— Говорить легче всего, — с улыбкой произнес Сен-Клер. — Шекспир, если не ошибаюсь, вложил в уста одного из своих героев: «Легче мне научить добру двадцать человек, чем быть одним из двадцати, которые последуют моим поучениям». Великолепная штука — разделение труда! Мое дело, кузина, проповедовать, ваше — проводить мои принципы в жизнь.
Как видно из вышеизложенного, Тому нечего было жаловаться на свою теперешнюю жизнь.
Привязанность к нему Еванджелины, признательность, свойственная ее благородному характеру, заставили ее попросить отца приставить к ней Тома для личных услуг. Том получил распоряжение бросать всякое другое дело, как только его потребует мисс Ева. Нетрудно себе представить, что он с радостью подчинился этому приказанию. Работа на конюшне не обременяла Тома. В его подчинении находилось несколько слуг. Он только присматривал за порядком. Мари Сен-Клер заявила, что не потерпит, чтобы от него пахло лошадьми, когда он приближается к ней. Поэтому она потребовала, чтобы на Тома не возлагалось никакой работы, последствия которой могли бы вредно повлиять на ее нервную систему. Она не в состоянии переносить скверного запаха!
Том в своем суконном, тщательно вычищенном черном костюме, в касторовой шляпе на голове, в сверкающих ботфортах, со спокойным, добродушным лицом имел очень внушительный вид. Он жил в красивом доме, и это было ему приятно: он спокойно наслаждался пением птиц, видом цветов и фонтана, красотой двора. Картины, люстры, роскошь гостиной — все это в его глазах превращало этот дом в настоящий дворец Аладдина.
В одно прекрасное воскресное утро Мари Сен-Клер, стоя в нарядном платье на ступеньках веранды и застегивая бриллиантовый браслет на узкой и изящной руке, собиралась в полном блеске — в шелку, кружевах и бриллиантах — отправиться в одну из самых модных церквей, чтобы проявить там свое благочестие. Мари Сен-Клер приняла раз навсегда за правило по воскресеньям быть благочестивой. Стоило посмотреть на нее, такую стройную, нарядную, воздушную и гибкую, окутанную, словно туманом, прозрачной паутиной своей кружевной накидки! Какое очаровательное создание! Ее мысли были, наверно, столь же прекрасны, как и она сама.
Мисс Офелия, стоявшая рядом с ней на крыльце, казалась полной противоположностью своей обворожительной родственницы. Она была костлява, угловата и казалась нескладной. Но она тоже была окружена своей собственной атмосферой, которая ощущалась так же ясно, как и прелесть ее соседки.
— Где Ева? — спросила Мари.
— Она задержалась на лестнице. Ей нужно было что-то сказать Мэмми.
Что же Еве понадобилось сказать Мэмми? Послушайте ее, читатель, и вы поймете многое, чего не дано было понять миссис Сен-Клер.
— Мэмми, дорогая моя, я знаю, что у тебя болит голова, — торопливо говорила девочка.
— Как вы добры, мисс Ева. Последнее время у меня всегда болит голова… Но это пустяки.
— Ты сейчас прогуляешься, и тебе станет легче. — И Ева обхватила ее шею руками. — Вот, Мэмми, возьми мой флакончик с нюхательной солью!
— Да что вы, этот красивый золотой флакончик?! О господи! Нет, мисс, я не смею взять его!
— Но почему? Тебе он нужен, а мне нисколько.