— Вот, Мэмми, возьми мой флакончик с нюхательной солью!
— Да что вы, этот красивый золотой флакончик?! О господи! Нет, мисс, я не смею взять его!
— Но почему? Тебе он нужен, а мне нисколько. Мама всегда употребляет такой флакон, когда у нее болит голова. Возьми его, тебе будет легче! Возьми, пожалуйста, чтобы доставить мне удовольствие!
— Как она говорит, золотко мое! — прошептала Мэмми, в то время как Ева засовывала ей за пазуху флакончик. Затем девочка расцеловала служанку и со всех ног бросилась вниз по лестнице.
— Кто тебя так задержал? — резко спросила мать.
— У Мэмми болит голова, я отдала ей мой флакончик, чтобы она взяла его с собой в церковь, — проговорила Ева.
— Как, золотой флакон? Ты отдала его Мэмми? — воскликнула Мари, топнув ногой. — Когда ты наконец научишься прилично вести себя! Вернись немедленно и возьми его назад.
Девочка, опустив глаза и жалобно скривив губы, направилась к лестнице.
— Не надо, Мари, — сказал подошедший к ней Сен-Клер. — Предоставьте ребенку свободу, пусть делает как хочет.
— Ах, Огюстэн, как же она станет жить, когда вырастет!
— Один бог знает, но путь в рай она найдет, вероятно, легче, чем мы с вами, дорогая!
— Ну как, кузен, вы готовы ехать в церковь? — спросила Офелия, всем корпусом поворачиваясь к Сен-Клеру.
— Я не поеду.
— Я всегда желала, чтобы Огюстэн посещал церковь, — сказала Мари, — но в нем нет ни искорки благочестия. Это весьма печально и совершенно неприлично для человека из общества.
— Знаю, знаю, — с обычной своей иронической улыбкой произнес Сен-Клер, — вы, дамы из общества, ходите в церковь ради показного благочестия. Уж если бы я и пошел, то скорее в храм, который посещает Мэмми. Там хоть не уснешь со скуки.
— Как, к этим воющим методистам?! Фи, какой ужас!
— Да, представьте себе, это мне больше по душе, чем мертвечина, царящая в ваших церквах, дорогая моя. Требовать от мужей, чтобы они ходили туда, — право, жестоко! Ева, тебе очень хочется ехать в церковь? Останься лучше дома, мы с тобой поиграем.
— Но, папочка…
— Ведь там смертельно скучно.
— Немножечко скучно… я вот-вот готова уснуть, но я стараюсь не засыпать.
— Что же ты для этого делаешь?
— Ведь ты знаешь, папа, — почти шепотом произнесла девочка, — кузина Офелия говорит, что бог хочет, чтобы мы ходили в церковь. Бог, говорит она, нам все дает, так нужно что-то делать и для него, раз ему это нравится.
— Чистая ты моя душа, — с нежностью произнес Сен-Клер, целуя ее, — поезжай, раз тебе этого хочется. — И он посадил ее в карету.
Когда карета скрылась из глаз, он сел в кресло, стоявшее на веранде, и, закурив сигару, развернул местную газету и погрузился в новости дня.
— Пойми, Ева, — поучала по дороге Мари свою маленькую дочь, — нужно, разумеется, быть доброй к слугам, но нельзя относиться к ним, как к людям нашего круга. Если б Мэмми заболела, ты ведь не уложила бы ее в свою постель?
— Конечно, уложила бы, мама, — сказала Ева. — Мне было бы удобнее ухаживать за ней, и потом, моя постель мягче, чем ее.
Миссис Сен-Клер пришла у ужас.
— Что же делать, чтобы этот ребенок понял меня! — в отчаянии прошептала она.
— Ничто вам не поможет, — многозначительно произнесла мисс Офелия.
……………………………………
— Какова же была программа сегодняшнего богослужения? — спросил Сен-Клер за обедом.
— О, священник Г. произнес изумительную проповедь! Такую проповедь было бы полезно послушать и вам, Сен-Клер! — воскликнула Мари. — Он выразил все мои мысли… Все в точности…
— Тема обширная! Ему пришлось много говорить… — иронически протянул Сен-Клер.
— Я имею в виду мои взгляды на общественные отношения. Проповедь была построена на следующем тексте из Священного Писания: «Все прекрасно в свое время». Он доказывал, что все классы, все социальные различия созданы по воле божией. Он говорил, что вполне справедливо, чтобы существовали «высшие» и «низшие», что одни созданы для того, чтобы повелевать, другие — чтобы повиноваться. Он так удачно опровергал все возражения против существования рабства! Он неопровержимо доказал, что Библия явно на нашей стороне… Я так жалела, что вы его не слышали!
— Весьма благодарен. Но то, что я прочел в газете, принесло мне такую же пользу, да вдобавок я выкурил при этом сигару… А в церкви это было бы невозможно.
— Но позвольте, — сказала мисс Офелия, — разве вы не разделяете его мнения?
— Кто, я? Вам ведь известно, что я только бедный грешник… Религиозная сторона вопроса меня ничуть не трогает. Если б речь зашла о рабстве, я ответил бы ясно и четко: мы стоим за существование рабства, мы обладаем правом иметь рабов и желаем сохранить его. Это соответствует нашим интересам. Вот и все. И это без громких слов и священных изречений. Думаю, что меня поймет каждый.
— В самом деле, Огюстэн, — сказала миссис Сен-Клер, — я начинаю думать, что для вас нет ничего святого… Просто невозможно вас слушать!
— Невозможно слушать! Этим все сказано. Но почему, исходя из тех же священных цитат, не доказать, например, что прекрасно «в свое время» выпить лишнее, засиживаться до поздней ночи за картами и предаваться множеству таких же душеспасительных развлечений, наслаждаться которыми нам дозволяет провидение и которые среди молодежи имеют довольно широкое распространение. Я был бы в восторге услышать, что и это прекрасно «в свое время».
— Скажите же, в конце концов, — вдруг резко вмешалась Офелия, — вы за или против рабства?
— Вы все в вашей Новой Англии возмутительно логичны! — весело ответил Сен-Клер. — Если я отвечу на этот вопрос, вы поставите мне еще дюжину, один труднее другого… Я не хотел бы заходить слишком далеко. Всю жизнь я занимаюсь тем, что бросаю камешки в стекла соседей и из предосторожности не вставляю стекол в свои окна.
— Вот, вот он какой! — с досадой сказала Мари. — Его никак не поймешь! И все оттого, что он не признает религии.
— Религия… — произнес Сен-Клер тоном, который заставил обеих женщин поднять на него глаза. — Религия! Разве то, что преподносят вам в церкви, — религия? Это — скользкая и гибкая доктрина, приспосабливающаяся к капризам и требованиям эгоистического светского общества! Религия — это нечто, делающее нас менее добросовестными, менее благородными, менее справедливыми и честными по отношению к нашим ближним, чем я был бы сам, следуя велениям моей греховной, легкомысленной, ищущей наслаждений природы!
— Значит, вы не верите, что Библия одобряет рабство? — спросила мисс Офелия.
— Библия была любимой книгой моей матери, — задумчиво произнес Сен-Клер. — Мне было бы больно думать, что она допускает рабство. Я требую одного: нужно называть вещи своими именами. Если кто-нибудь открыто заявляет, что рабство нам необходимо, что мы не можем без него существовать и обречены на обнищание, если от него откажемся, то это будет, по крайней мере, ясным объяснением, и всем будет понятно, почему мы за него держимся и сохраняем его.