Воротилось то самое одиночество, от коего так зябла она и в ласковых приволжских лесах, и в раскаленной калмыцкой степи, и в благоухающих садах Эски-Кырыма.
Зачем, ради чего спаслась она и теперь? Кому нужны жизнь ее, трепет крови, биение сердца? Кто захлебнется счастливыми рыданиями, прижав ее к сердцу, кто восславит господа за ее спасение? Одна, всегда одна!..
***
Она не знала, что всего лишь тоскует о любви.
Глава 4
Рим
Не просто, ох как не просто оказалось прийти в себя после того, что довелось им испытать, стоя по колени в крови и видя руки свои обагренными кровью, — так все это вспоминалось Лизе потом, в ее страшных снах… Совсем плохи были они с Августою, когда граф Петр Федорович привез их в гостиницу "Св. Франциск" и сдал с Рук на руки почти помешавшейся от беспокойства Яганне Стефановне. Впрочем, ей пришлось быстренько очухаться. Деваться некуда, надобно выхаживать обеих девушек. Августа разве что в падучей не билась, а Лиза все плакала, плакала безостановочно, так что опухшие веки по утрам приходилось размыкать пальцами. Но нет, не раскаяние терзало слишком много мертвых глаз уже смотрело вослед по всей ее дороге. Лиходеи не в счет.
Злее лихоманки мучила лютая жалость к себе, игрушке судьбы, грешнице без надежды на спасение души, жертве без прощения… Ну а Августу, думалось, всего лишь неизбывные страхи мают. Невзначай услыхала ее с графом Петром Федоровичем разговор и поняла, что страх для такой души — пустое дело и забота из последних.
Голосом, сухим и дрожащим, словно в жарком бреду, Августа твердила:
— Да что же это, граф? Меня ведь убить могли, концы в воду, и никто, никто, даже вы, не узнали бы, где я и что со мною. И ей (как-то странно слово сие произнесено было, как-то особенно), и ей неведомо осталось бы, где я смертный час встретила. Скажите же, ради Христа, нужна ли я ей вовсе, коли безвестию и тайным мукам обречена? Виден ли конец схимы моей? Полно!
Так ли все, как вы мне сказываете? Не чужие ли мы с ней, коли сердце не изболелось в разлуке? Сколько уж лет, вы подумайте…
Голос ее оборвался. И словно игла вонзилась в сердце Лизино: так вот оно как, стало быть, и Августа сама себя жалеет, ибо некому больше… Но тотчас и сие заблуждение развеялось.
— Да вы сами знаете, что напраслину на нее возводите, ваше сиятельство, — укоряюще отозвался граф, так же, как и Августа, обозначая слово сие.
— Напраслину? — взвилась княгиня. — Уж поверьте мне, друг мой: не девочка я, что на ручки просится.
И прежде ласк ее не знавала. Что ж в мои-то лета по ним томиться? И скитания потому лишь докучны стали, что время уходит… Время теряю, вот что обидно! И.., себя!
Ежели ворочусь, так ведь чужестранкою закоренелою — чужеземною бродяжкою. Что люди подумают? Что они скажут? Будет ли вера мне? Или останусь в веках самозванкою?..
— Что велите делать, княгиня? — устало произнес Петр Федорович, и Лиза поняла, что разговор сей уже не впервой случается и напрочь неведомо мудрому графу, как быть-то…
— Послать в Россию, — после малой заминки выпалила Августа, и краски жизни вновь заиграли в ее голосе. — Послать в Санкт-Петербург гонца, чтобы с нею побеседовал, чтоб спросил, какую участь мне готовит?
Ту ли, для какой я назначена по праву рождения, или верны слухи: мол, она пруссаку — племяшке своему — наследие дедовское прочит?! Пошлите Дитцеля! От Дитцеля у ней секретов и прежде не было, и теперь не будет.
— Воля ваша, — согласился Петр Федорович, а днем позже Лиза услышала, как он молвил Яганне Стефановне:
— Ее сиятельство — одна из тех редкостных натур, благородных и романтических, которые радуются или скорбят из-за того, что о них подумает потомство!..
Вот тут и догадаться бы Лизе, кто такая эта княгиня Августа, тут и ужаснуться, одуматься, сойти с дороги ее..
, да где! Разве знала она хоть что-то, разве понимала, разве могла угадать? Так и осталась пожимать плечами в своем неведении.
Ну а как задумала Августа, так и сделалось. Герр Дитцель, ни словом не поперечившись, отбыл в дальний путь незамедлительно.
***
Итак, тяжко переболели Августа с Лизою, но пришел наконец день отбытия из гостеприимного "Св.
Франциска". Вещи были упакованы и снесены вниз, девушки готовились сойти к наемной карете, где уже почтительно ожидали хозяин с хозяйкою, как вдруг в дверь кто-то робко постучал.
Открыли. На пороге стоял Гаэтано.
Да, да, тот самый кучер! Разумеется, после приключения в "Серебряном венце" он впал в особую милость у русских, да и хозяин "Св. Франциска" смотрел на него новыми глазами, а все три служаночки только что не дрались за право завладеть пригожим храбрецом. Его появление у Августы было тем более неожиданно, что около часу назад княгиня милостиво простилась с ним, щедро наградив, и он, призвав на нее благословение мадонны, куда-то ушел из гостиницы. Но вот воротился.
Был он запылен, взлохмачен, раскраснелся, словно долго бежал, боясь опоздать. Устыдившись своего вида, начал приглаживать волнистые темные кудри и одергивать нарядную куртку под недоуменными взорами дам, а потом вдруг воскликнул:
— Милостивые синьоры! Молю вас, не погубите!
Возьмите меня с собою, не то кровь моя падет на ваши головы!
— Что сие значит, голубчик? — спросила Августа с ласковой насмешливостью. — Неужто успел за один час понять, что вне службы у меня жизни себе не мыслишь, и руки вознамерился на себя наложить?
Гаэтано уставился на нее, не распознав насмешки.
— Аль мала была моя награда? Скажи, во что же ценишь услугу свою, и я оплачу твой счет!
Голос Августы высокомерно зазвенел, и Лиза подумала, что она непременно обиделась бы на такие слова.
Но Гаэтано не замечал ничего, кроме своего отчаяния.
— Синьоры, как только вы уедете, меня настигнет месть за то, что я спасал ваши жизни! — прошептал он, со свойственной всем итальянцам впечатлительностью невольно перенося на себя все почетное бремя, и Лиза только головой покачала, вообразив, как же описывал он приключение в остерии. Теперь понятно, почему здешние девчонки все, как одна, головы потеряли!
Но Августа уже перестала усмехаться:
— Месть настигнет? С чего ты взял?
— Я только что видел в лесу одного из тех, кто был тем вечером в остерии. Тогда ему удалось удрать от меня, однако сейчас он не струсил, а начал меня выслеживать. Кое-как я скрылся, но им не составит никакого труда найти меня и расправиться со мною!
Августа передернула плечами с невольным презрением:
— Сколько тебе лет, Гаэтано? Уж никак не меньше двадцати, верно?
Тот задумчиво кивнул, словно не был в том уверен.
— А хнычешь, как дитя малое: ах, меня побьют, ох,. меня обидят! Разве не мужчина ты? Разве силы нет в руках твоих, чтоб отбиться? Разве нет друзей и родни, чтобы стать за тебя?!
Краска бросилась в лицо Гаэтано. Он опустил глаза и заговорил не сразу, с трудом:
— Я бы не отступил в честной драке, лицом к лицу.
Но как уберечься от кинжала, которым пырнут из-за угла ночью? Как уберечься от предательского залпа из зарослей? А что до родни и друзей, госпожа… — Он тяжело вздохнул. — Так ведь у меня нет никого на свете, тем более в этой стране!
— Почему?
— А потому что я не тосканец, не флорентиец, не падуанец, не венецианец — и не итальянец вовсе; не знаю, кто по крови, но я здесь чужой, и все мне здесь чужое, хоть и вырос тут с младенчества, и матери своей не помню, и речи иной не знаю.
— Как же ты попал сюда? — хором воскликнули обе девушки.
— Один бог знает. Думаю, мать моя была беременной рабыней, купленной у турок богатым генуэзцем, ибо я вырос в Генуе.