Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо говорить. Дайнеко кивал, переспрашивал – весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!
– Мой бывший подследственный, – буднично объяснил Михаил Петрович, вернувшись.
– Но… почему он к вам так?
– Как «так»? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.
– У вас был сразу контакт?
– Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.
Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!
– Чему же удивляться, братцы? – говорит Михаил Петрович. – Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходятся врагами, не расходятся друзьями – сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольствия. Между прочим, не сумеешь прижать – ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил – уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубовным…
Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осуществляет не только служебный, но и гражданский, и человеческий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.
В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.
Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.
– Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, – бросил он как-то многозначительную реплику.
– Вы так думаете?! – Ладжун старательно обиделся, отвернулся.
– Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.
– С кем?
– С Горностаевой.
– С Горностаевой? Из Тулы?
– Совершенно точно.
– Зачем?
– Оставь это мне как следователю.
– – Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.
– Юра, мне нужно только то, что там было.
– А что было? Я все рассказал, что там было.
– Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.
У Горностаевой Ладжун – очередной заезжий интеллигент – не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму – 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун – что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.
Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирующие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.
Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держалась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.
– Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?
– Да, немножко знаю.
– Откуда?
– Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакомились.
– Как он вам представился?
– Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.
– И позже вы виделись?
– Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.
– Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?
– Как она говорит.
– Подтверждаете показания. Хорошо.
Гражданка Горностаева, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы последний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.
– Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.
– Значит, где вы их взяли?
– У себя в сумке, в конторке,
– То есть в помещении кассы?
– Да, там, где я нахожусь непосредственно.
– А передали ему?..
– На улице, мы на улице разговаривали.
– А обвиняемый входил в конторку?
– Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка маленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.
– А прежде внутри бывал?
– Нет, мы после работы встречались.
– Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?
– Да.
– Что значит «да»?
– Подтверждаю.
– На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы приносили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.
– Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.
– Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?
– Отказываюсь. Я ошибся.
– Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.
– – Можно я его спрошу?
– На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спросить через меня.
– Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…
– Ну, пожалуйста.
И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то – трудно выразить чем – потрясла нас. (Большое впечатление она производила и на зрителей.)
– Послушай, Миша… – детский голос Горностаевой прерывался, – тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!.. Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: – Трудился бы, имел бы семью, как все…
– Я не такой, как все, очевидно, – Ладжун завибрировал от ее волнения, отчетливее «заокал».
– Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!
Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмотрел ей в лицо – потерянно посмотрел, слепо.
– Это длинная история… – пробормотал он; осекся от невозможности хоть что-то свое объяснить простодушной, так нежданно и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: – Ах, Танечка!..
Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпимая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни – все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.
После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.
– Дура какая! – заговорил он, распаляясь. – Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..
Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсолютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.
– Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!
– Ты видел?
– Если б не видел, я б не говорил.
– Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?
– Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.
Дайнеко подлил масла в огонь:
– Не верю.