Однажды, уступив в минуту слабости доводам об экологической безопасности, он присоединился к объявленному их семьей бойкоту пластиковых бутылок, и теперь, так же как и его домашние, он не мог не отдать им должного, обзавелся привычкой каждый раз, проходя мимо магазина, заглядывать в него и покупать несколько стеклянных бутылок. Порой он задавался вопросом, уж не купаются ли его домашние в этой воде? Как‑то слишком быстро она заканчивалась. Поднявшись на пятый этаж, он поставил сумку с бутылками и выудил из кармана ключи. Из‑за двери до него доносились передаваемые по радио новости – небось подбрасывают охочей до скандалов публике свежие детали смерти Тревизана. Он толчком открыл дверь, внес бутылки в прихожую и прикрыл за собой дверь. Из кухни слышался хорошо поставленный голос: «…отрицает, что ему что‑либо известно по существу выдвинутых против него обвинений, и отмечает, что вот уже двадцать лет верой и правдой служит бывшей Христианско‑демократической партии, и это само по себе следует считать доказательством того, как он предан принципам законности. В то же время Ренато Мустаччи, признавшийся ранее в сотрудничестве с мафией в качестве наемного убийцы и находящийся в данный момент в заключении в тюрьме „Регина Цели“, продолжает утверждать, что именно по приказу сенатора он и двое его товарищей застрелили судью Филиппо Президе и его жену Эльвиру в Палермо в мае прошлого года».
Серьезный голос комментатора сменился легкомысленной песенкой о стиральном порошке, перекрываемой голосом Паолы, которая, по своей излюбленной привычке, разговаривала сама с собой:
– Грязная, лживая свинья! Грязная, лживая христианско‑демократическая свинья, все они там такие! «Принципы законности, принципы законности!»
Далее последовал ряд эпитетов, которые, как ни странно, жена употребляла только наедине с собой. Она услышала его шаги и обернулась.
– Гвидо, ты слышал? Слышал этот бред? Все три киллера говорят, что это он велел им убить судью, а он рассуждает о принципах законности. Его давно уже пора схватить и повесить. Но он же у нас парламентарий, его трогать нельзя. Да по ним по всем тюрьма плачет! Пересажали бы всех этих членов парламента, и у нормальных людей хлопот бы поубавилось.
Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.
– Что у нас на обед? – спросил он.
Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:
– Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, – словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. – Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.
Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон‑Аркейд», но вместо этого произнес:
– Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.
Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:
– Он поручил это дело тебе?
Брунетти кивнул и резко поднялся.
– Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.
Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.
В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.
– Я прочитала только, что его застрелили.
В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.
– Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.
– Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.
– Может, женщина?
– Возможно. Пока слишком рано делать какие‑то выводы. Так что на обед?
– Паста фагиоли, и на второе отбивная.
– А салат?
– Гвидо, – произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, – когда это у нас были отбивные без салата?
Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:
– У нас еще есть то славное «Дольчетто»?
– Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.
Он пробормотал что‑то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:
– А где Кьяра?
– В своей комнате, а что?
– Хочу попросить ее о небольшом одолжении.
Паола взглянула на часы:
– Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.
– Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.
– И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого‑то там «Дольчетто»?
– Три.
С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.
– Входи, папа, – послышалось из‑за двери.
Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно‑русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла – едва ли не ярче солнца.
– Привет, милочка, – сказал он.
– Ты сегодня рано, пап.
– Нет, как раз вовремя. Ты читала?
Она кивнула и опять уткнулась в книгу.
– Кьяра, сделаешь мне одолжение?
Она опустила книгу и уставилась на него.
– Ну, так сделаешь?
– Куда идти?
– Всего лишь к «До Мори».
– Что у нас закончилось?
– «Дольчетто».
– Ну па‑а‑п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего‑нибудь другого?
– Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.
– Я схожу, но только вместе с тобой.
– Тогда я и сам могу сходить.
– Вот и сходи, если хочешь.
– Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.
– Ну почему я?
– Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.
– Мама тоже работает.
– Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.
Она положила книжку на кровать корешком вверх.
– Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.
– Кьяра, – проговорил он очень мягко, – наша мама – бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.
– А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?
Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.
– И сколько же тебе нужно бутылок? – спросила она с вызовом.
– Три.