Что-нибудь еще вы придержали. А? Не Зурин, так Валетный выдаст. Говорите лучше сами.
Видя, что деваться некуда, Миловидов признал:
– Да, набежали некоторые платежи, и я не пустил их в обычную дележку.
– Выходит, Горобец должен был убить для вас двух зайцев: безнаказанность и деньги.
– Я, конечно, бледно выгляжу… – покривился Миловидов, – нечестно и все такое. Но Горобец мне за последние годы так опостылел, что… А компаньоны мои… если рассудить, что я уже все равно преступник, должен скрываться и так далее, а им все равно сидеть, и деньги конфискуют… они же пропали бы!
– И какую сумму вы «притормозили»?
– Отвечу так. Пал Палыч: что найдете – ваше. Но если что заваляется у мышки в норке – немножко – пусть попользуется.
Опять не о себе он печется: отсижу, выкопаю кубышку. Нет, все для нее и о ней, об Алене Дмитриевне. Всей душой устремлен туда – в коридор. Надо дать ему разрядиться, чтобы эта устремленность схлынула.
Знаменский встал.
– Вас мы арестуем, супругу отпустим.
И пригласил Миловидову.
– Разрешаю попрощаться в моем присутствии. Коротко и без разговоров по делу.
Она уже взяла себя в руки и изумилась слову «попрощаться»:
– Как? Почему?
– Я арестован, Алена.
– Не может быть! За что же?.. Пал Палыч! Я не понимаю… Я глубоко благодарна, что вы нашли Сережу, но…
– Я вам не задаю никаких вопросов. И не надо театра, – сухо прервал Знаменский.
– Но объясните же…
– Ладно, Алена, – шагнул навстречу жене Миловидов. – Давай прощаться.
Их душевное состояние было совершенно разным. Он уже прошел допрос, признался, отстоял непричастность ее к делу. Она же, сидя в полной неизвестности, переживала главным образом то, что его умудрились найти.
– Что случилось? Ты куда-то пошел? Как тебя схватили? – спрашивала она тихим сдавленным голосом.
– Приехали и забрали. – Он испытывал досаду от бессмысленного выяснения подробностей в эти последние минуты. – По-твоему, я должен был отстреливаться?
– Но если ты не выходил, откуда узнали?
– Я не выходил, но ты приходила. Да какое это теперь имеет значение!
– Ты думаешь… из-за меня? – отшатнулась она. – Я виновата?!
– Не знаю. Знаю, что мне надо было сразу уехать. Немедленно!
– Нет, я не могу так! – страстно запротестовала она. – С этим нельзя жить, если из-за меня!..
– Прощай, Алена! Живи…
Не получилось прощания, не получилось человеческого разговора. Миловидов устало и разочарованно отступил и обернулся к Знаменскому, давая понять, что свидание окончено.
– Погоди… – бросилась Миловидова к мужу. – Так немыслимо… Расстаемся, как чужие… Сережа!
Они обнялись и уже забыли о Знаменском, который не имел права даже отвернуться.
Стой, смотри и слушай. Такая твоя окаянная обязанность. Один знакомый следователь позволил себе роскошь потупиться – тоже при расставании задержанного с любимой женой, а наутро задержанный попал в больницу. Там возможности контактов с волей пошире, а охрана послабее. Словом, больной сбежал. После жена (без свидетелей, разумеется) призналась, что передала мужу какое-то ядовитое средство, вызывавшее недолгие, но тяжелые симптомы. А бывали случаи и сговора стремительным шепотом: где спрятаны ценности или кому что открыть или скрыть.
Правда, встреча Миловидовых слишком была неожиданной, и вряд ли они могли сейчас замыслить и привести в исполнение какую-либо уловку. Но, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.
А красивая какая пара, незаурядная. И горе сокрушительное. Невольно жаль обоих…
– Прости меня, Ленушка.
– Нет, ты прости… Я виновата, что не отпустила тебя!
– Выкинь из головы. Во всем моя вина. Я заварил историю, я тебя уговорил.
– Сережа… Сереженька!
– Алена…
– Голубчик мой…
Старший следователь Знаменский, не поддавайтесь эмоциям, вы на работе!
– Ленушка…
– Неужели ничего нельзя спасти?!
– Прощай, Ленушка… не забывай.
– Господи, что мы наделали! Если б вернуть!
Лицо Миловидова передернула судорога. Согласиться, что своими руками все погубил?
– Что вернуть? Снова жить на сто восемьдесят рублей?
– Но ведь было счастье! За чем погнались? Я без тебя умру…
Миловидов страдал «всухую», но тут не выдержал. Поползла по щеке «скупая мужская». Запросил пощады:
– Ленушка, а если поменьше дадут… если лет десять… может быть… может, дождешься, Ленушка?
Десять лет? Миловидова ужаснулась названному сроку, он не умещался в ее воображении. Десять лет ожидания. А жизнь будет уходить. Десять лет одиноких дней и ночей! Широко раскрытыми мокрыми глазами смотрела она на мужа, немея от неспособности сказать «да».
– А то и восемь, – цеплялся он за далекую надежду. – Попадется ходовой адвокат…
Восемь! Самое, значит, малое – восемь. Сколько ей тогда будет? Она зарыдала в голос и непроизвольно отстранилась. И он, поняв, что расставание окончательное, отрезвел.
– Ну, полно, Алена, иди!.. Иди же, что друг друга мучить!
– Но мы еще увидимся… мы поговорим… – задыхаясь, пообещала она. – Или я тебе напишу… Я лучшего адвоката… я все сделаю!
Она пошла к двери, дернула ручку на себя, сообразила, что отворяется наружу, и в дверном проеме – уже за порогом – обернулась и застыла. Прощальный запоминающий взгляд.
– До свидания, Сережа…
Он кивнул, дверь тихо закрылась.
Миловидов обессиленно повалился на стул.
– До свидания… нет, Алена, прощай. Найдешь ты себе лодку, найдешь и парус…
Пал Палыч нарушил его забытье, сев на свое место.
– Все, Пал Палыч, конец! – с вымученной, сумасшедшей улыбкой проговорил Миловидов.
– Тюрьма – не могила, Сергей Иванович, – серьезно возразил Знаменский.
– Без Алены везде могила. Вы не понимаете, что она такое. Вы же не знаете ее совсем. Видели только, как ломала перед вами комедию… верней трагедию. А она… это не женщина – солнце! Тут ей не место. Просто смешно! Я обязан был рискнуть, обязан!
Он убеждал не Пал Палыча – самого себя.
А в дежурной части, через которую выход на улицу, освобождали парня, в начале истории посаженного за хулиганство.
– Ремень. Галстучек… – выдавал ему дежурный отобранные вещи.
– А-а, Нефертити! – воскликнул парень, завидя Миловидову. – Не нашелся твой фараон?
– Нашелся, – ответил за нее дежурный.
– А что ж ты тогда плачешь? – удивился парень. – Морду надо набить, из-за кого такая баба плачет!
* * *
Могло быть, что Миловидов выговорится, перемучается, а потом все же возьмет верх чувство самосохранения, и он поопасается темы «Мои друзья в высоких кабинетах». Или уклонится от конкретики (имена, суммы, даты, способы вручения и пр.).
Но этого не случилось. Он выложил куда больше, чем Знаменский ожидал. То ли поставил на себе крест, то ли дорожил сочувствием следователя.
Особенно откровенно высказался после того, как Знаменский ознакомил его с результатами обыска. Схватился за протокол нервно – дочитал спокойно. У «мышки в норке» осталось на жизнь.
Обыск, конечно, не был проведен халатно. Дом и надворные постройки осмотрели тщательно, припрятанных денег и ценностей изъяли немало. Но когда Кибрит обратила внимание на клумбочки с привядшей, свежевысаженной рассадой и глазами спросила Знаменского, как, дескать, к данному факту отнесемся, он отрицательно качнул головой.
– Но до того ли ей, чтобы цветы сажать, Пал Палыч?
– А если хитрость? Отвести нас от истинных захоронок? Весь же двор я перепахивать не намерен.
А «мышка» виднелась в окне, будто картинка в раме, грустная и тревожная.