– Ну что? – c надеждой спросил у Турецкого Гоголев, стоило тому переступить порог кабинета.
– Будем звонить в Москву. Просить подкрепление.
– Ну, если ты считаешь... – нехотя согласился Гоголев. – Так хотелось своими силами обойтись. Кого хочешь призвать?
– Cвоих, конечно. Грязнова-старшего, Володю Яковлева и Галю Романову. И сегодня же. Посели их, пожалуйста, рядом со мной в вашей гостинице.
– Что, и Галю тоже? – многозначительным тоном спросил Виктор Петрович.
– Обижаешь, начальник, – отшутился Турецкий. – Она моя боевая подруга.
– И тебя это когда-нибудь останавливало? – не унимался Гоголев.
– Представь себе – иногда да! – парировал Турецкий. – Кончай, Витя, прикалываться. Лучше пошли пожуем куда-нибудь, я сейчас с голоду умру. Как говорит моя вредная дочурка: «Ну дайте же мне наконец жратиньки!»
– Куда ты хочешь? Где вкуснее или где подешевле?
– А совместить никак нельзя?
– Смотря что ты предпочитаешь в это время суток.
– Пожалуй, легкое винцо. Нам же еще работать, – понял с полуслова намек своего друга Саша.
– Ну, тогда пошли в ресторанчик «Хижина». Там чудная грузинская кухня, и вкусная, и по карману таким «важнякам», как мы с тобой.
– Да я в джинсах, – оглядел себя Турецкий.
– Мелочи жизни, – отмахнулся Гоголев, – ресторанчик совсем махонький и вполне демократичный.
Когда друзья заказали семгу в ореховом соусе и «Киндзмараули», Гоголев заметил:
– Семга у них – объеденье.
Рыба действительно оказалась замечательной, оторваться от нее было невозможно, и единственное, что удерживало от немедленного ее уничтожения, так это то, что она обжигала рот и, поданная в какой-то специальной посуде, остывала очень медленно. Друзья решили на некоторое время не вспоминать о деле маньяка и поговорить просто о жизни. Но о чем бы они ни заводили разговор, все возвращалось к этой теме.
– Знаешь, Витя, меня очень беспокоит, что молодежь теперь ведет в основном ночной образ жизни. Такое время опасное, столько придурков по ночам бродит. И ничего их не учит. Сидела бы дома та девочка шестнадцатилетняя, ничего не случилось бы. И сколько таких полуночниц? Ладно, парни, они хоть отпор могут дать. А девицы-малолетки? У них ведь только дурь в голове...
– Кстати, о дури. Ты знаешь, что у нас в Питере происходит? Появилась группировка азербайджанцев, травкой торгуют. Такой, знаешь, вполне безобидной травкой, для детей, как нам объясняют подростки, когда их на улице подбирают. Действуют эти азербайджанцы изуверски – девчонок прикармливают, а когда те под балдой, они на все согласны. Им уже море по колено, весело очень. Такое свойство у этой травки – она беспричинный смех вызывает. Жить им замечательно, они готовы любить кого угодно, в том числе этих азербайджанцев, которые им радость доставляют. Так что ждем демографического взрыва за счет тринадцатилетних мамаш. Одна четырнадцатилетняя у нас сейчас на примете как распространительница. Сама втянулась, теперь подруг снабжает. Где только деньги берут?
Не хочется думать о худшем...
– Да ты что? Четырнадцать лет?! Не пугай меня, Витя, ради бога. Моей того гляди пятнадцать. Кстати, ржет по любому поводу. Меня сейчас инфаркт хватит!
– Она у вас разве по ночам шляется? Правда, дурное дело нехитрое, вполне дня хватает, чтобы глупостей натворить.
– Нет, наша ночами никуда не ходит. Ирка у нас мамаша строгая, спуску не дает. А днем она занята выше крыши – английская школа, музыкальная школа, бассейн, по выходным ролледром.
– А ты говоришь, что она у вас ржет без причины. Молодец. Я бы рыдал день и ночь, взвали на меня столько нагрузки.
– Да она все с удовольствием делает. Одно мне не нравится – на язык очень острая. Что-нибудь как сказанет – хоть стой, хоть падай. Перед людьми иной раз стыдно. Я тут недавно при ней Ирке рассказывал, что мне премию дали – три тысячи рублей. Дело одно давнишнее раскрыл – о троих душителях. Через пару дней едем в троллейбусе всей семьей на концерт Голощекина, в час пик. Она вдруг на весь тролейбус и выдала: «Папа, а тебе что, за каждое удушение по тысяче выдали?» Не знал, куда от стыда деваться.
Гоголев расхохотался.
– Давай выпьем за твою дочку, дай бог, чтобы хоть половина таких, как она, была. Днем учится до опупения, ночами спит, ангел небесный, под неусыпным контролем матери. У этой точно не будет никакой дури в голове.
– Тьфу-тьфу, – суеверно сплюнул счастливый папаша, и они продолжили поглощать кулинарные изыски грузинской кухни, отщипывая кусочки свежайшего лаваша и запивая эту вкуснотищу отличным вином. Когда вышли на улицу и уселись в машину, Турецкий вдруг хлопнул ладонью себя по лбу.
– Витя, я посоветоваться хотел – что Ирке подарить? Я ей сюрприз сгоряча пообещал, а теперь голову ломаю, какой.
– Да ведь у нее же день рождения уже прошел!
– Прошел, да новая дата назрела – сколько-то лет знакомства.
– Какие эти женщины беспокойные, спасенья от них нет. Ну, попроси ты денег, купи сама себе подарок – так нет, ей сюрприз подавай! – начал подтрунивать над другом Гоголев.
– Я пообещал сюрприз... – вздохнув, признался Турецкий.
– Я подумаю, – серьезно пообещал Гоголев и повернулся к водителю: – В управление!
Андрей Борисович сидел за письменным столом. Большая статья, над которой он работал последние несколько месяцев, близилась к завершению. Мысли легко выстраивались в логическую цепь, и ему оставалось только заносить их в компьютер. Телефонный звонок прервал его деятельность, и он немного удивился, кому понадобился с утра в воскресенье. Звонили ему обычно только из университета, если менялось расписание или назначалось заседание кафедры. В издательства он обычно звонил сам, поскольку человеком был пунктуальным и никогда никого не подводил.
– Андрей Борисович, – услышал он в трубке голос, который кого-то ему напоминал, – здравствуйте!
– Здравствуйте, – ответил он, пытаясь вспомнить, кому принадлежал голос.
– Вы сейчас удивитесь, что я звоню спустя столько лет. Я ваша бывшая учительница математики Елена Александровна.
– Я очень рад вас слышать, – действительно обрадовался ей Каледин. – Чем могу служить?
– Помните, как много лет назад вы посещали математический кружок в нашей школе?
– Еще бы, – с удовольствием вспомнил свое первое увлечение математикой молодой доцент. – И я вам до сих пор благодарен за то, что вы привили мне любовь к математике.
– Очень рада, что мои труды не пропали даром, – засмеялась совсем молодым смехом его единственная любимая учительница. – Я знаю о ваших успехах, читала в журналах ваши замечательные статьи, знаю, что вы уже доцент...
– А почему же вы обращаетесь ко мне на «вы»? Помнится, когда вы меня учили, обращались на «ты»... – попытался пошутить Каледин.
– Ну, сейчас как-то неловко, вы человек известный. У меня к вам просьба: я по-прежнему веду занятия в математическом кружке, и мне бы очень хотелось, чтобы вы приехали к нам и рассказали ребятам что-нибудь занимательное о числах. У меня есть несколько по-настоящему талантливых учеников, им было бы очень интересно послушать известного ученого.
Хотя Каледин был очень загружен в университете, а дома обычно не отходил от компьютера, голос учительницы всколыхнул в нем приятные воспоминания о том счастливом времени, когда он учился в школе и была еще жива мама, и Андрей Борисович тут же согласился, оговорив, что свободное время может выделить только с трех до полпятого в среду или четверг. Елена Александровна обрадовалась, и они договорились на четверг.
В четверг Андрей Борисович, поднимаясь по ступенькам родной школы на второй этаж к учительской, испытал чувство неожиданного волнения – в этом здании он провел восемь лет, прежде чем перевестись в математическую школу. А когда увидел Елену Александровну, постаревшую на двадцать лет, расчувствовался. Она была все такой же – добрые глаза ласково смотрели на бывшего ученика, который рос на ее глазах и стал известным математиком. Она ввела его в класс и представила своим ученикам, явно гордясь его успехами. Пятнадцать пар глаз с любопытством уставились на Каледина. Он спокойно уселся за учительский стол, решив, что в таком положении будет ближе к ученикам. Елена Алексадровна сидела за последней партой и подбадривающе улыбалась.
– Я бы хотел с вами поговорить сегодня о нуле. – Ребята зашевелились и заулыбались. Видимо, тема сегодняшнего занятия их позабавила. – Кто из вас знает, где возникло понятие нуля?
– Мне кажется, его ввел кто-то из арабских математиков, – предположила черноглазая девчушка со смышленным выражением лица.
– Да, – согласился Андрей Борисович, – такое предположение существует. Около 810 года нашей эры арабский математик Мухаммед бен Муса Аль-Хорезми ввел десятичную систему исчисления и прибег к понятию нуля. Но он же в своих трудах заявил, что десятичной системе исчисления мы обязаны не ему, поскольку он позаимствовал ее у индийцев. Индийский математик Брахмагупта, который жил в первой половине VII века, работал над этой темой. Кстати, он же автор астрономического трактата «Усовершенствованное учение Брахмы». Но и он, по мнению некоторых современных ученых, открыл понятие нуля позже, чем оно появилось у ученых майя. Есть данные, что уже в V веке ученые майя дату рождения Вселенной обозначили нулевым годом. И первый день каждого месяца тоже обозначали нулем. А кто из вас знает, каким образом майя обозначали нуль?
– Наверное, каким-нибудь рисунком, – допустил пухлощекий паренек со второй парты.
– Совершенно верно. Обозначая нуль, майя рисовали маленького человечка с запрокинутой головой.
И этот человечек вызывал множество сомнений и споров среди ученых. И пока подавляющее число ученых признают открытие нуля за Брахмагуптой.
Каледин с удовольствием рассказывал, видя неподдельный интерес в устремленных на него глазах школьников, и испытывал состояние вдохновения, которое посещало его каждый раз, когда он чувствовал заинтересованность слушателей. Он был отличным лектором, знал это и в такие минуты был счастлив. У него есть работа, которую он любил и отдавал ей все свое время. И что ему еще надо? Ничего... Потеряв маму, он погрузился в свою любимую работу, и его больше ничего не волновало. Жизнь была и так наполненна.
Вечером Андрей Борисович не торопясь возвращался домой после занятий с вечерниками и с удовольствием вдыхал аромат распускающихся цветов. Он не запоминал названия, но всегда любовался их совершенством и в глубине души считал, что по красоте цветы уступают только цифрам. Мимо него пробежали две девушки, цокая по тротуару высокими каблучками и о чем-то весело переговариваясь. Вдруг одна оглянулась на Каледина, что-то тихо сказала подруге, та тоже оглянулась, они расхохотались и ускорили шаг.
У Каледина испортилось настроение. Он слышал по радио и телевидению, что разыскивается опасный маньяк, у которого была отличительная черта – высокий рост. На Каледина уже не раз таращились прохожие, он иногда слышал за своей спиной шушуканье, и ему это совершенно не нравилось. Несколько раз у него спрашивали паспорт и, возвращая, всегда извинялись. Но Андрей Борисович чувствовал себя белой вороной, которая выделяется в стае непривычным опереньем. Он тогда раздраженно думал: «Хорошо, хоть не заклевали пока...» Но размышлять на эту тему не хотелось, да и не было времени. Каждый занимается своим делом, и если кому-то по службе полагается проверять паспорта, что ж – пожалуйста, законопослушные граждане всегда носят документ при себе.
Андрей Борисович подошел к арке и собрался уже завернуть, как увидел на противоположной стороне высокого парня, возле которого остановилась ничем не примечательная машина. Из нее вышли два человека и подошли к парню. Он полез в нагрудный карманчик рубашки и протянул им какой-то документ. «Не я один такой...» – усмехнулся Каледин и зашел во двор.
Поздно вечером, разогнув уставшую от долгого сидения за компьютером спину, он с наслаждением потянулся, почувствовав хруст в позвоночнике, и отправился на кухню. В раковине накопилась за пару дней посуда, и он, засучив рукава, принялся кое-как ее мыть, складывая горкой на край кухонного столика. Потом достал высокий пакет кефира, налил в большую кружку с надписью на английском языке «London» и принялся за холостяцкий ужин. К кефиру приготовил несколько бутербродов с сыром и две свежие ватрушки, которые купил в булочной рядом с университетом, когда возвращался домой. Маленький телевизор на кухне показывал канал «Культура», и Андрей Борисович, думая о чем-то своем, рассеянно смотрел некогда любимый фильм «В четверг и больше никогда». Любовь Добржанская очень напоминала ему мать, и он загрустил, чувствуя себя одиноким и всеми забытым. Позже, уже лежа в постели и закинув руки за голову, он вспоминал прошедший день: перед глазами мелькали лица студентов, Елены Александровны, черноглазой девчушки из его школы, двух девчонок, оглянувшихся на него на улице, которые обидно расхохотались чуть ли не в лицо, – он скрипнул зубами и сомкнул веки, представив бесконечный океан с ровной голубой гладью воды, белых крупных чаек, с криками пролетающих над ним, и себя, мощными руками рассекающего прохладную воду. Берег быстро удалялся, и там, на песке, обхватив колени руками, сидела Оля с широко открытыми глазами. Крупные слезы катились по ее щекам, и он знал совершенно точно, что она плачет по нему. Во сне он плыл и плакал, оставляя ее маленькую фигурку среди желтых песков, и когда наконец оглянулся, вокруг был только океан.
Глава восьмая
Будем просить подкрепление
Московский поезд прибыл в семь часов утра. Ясное солнце уже вовсю светило с умытого ночным дождем голубого неба. На перроне было не так уж много людей, и, когда Вячеслав Грязнов, Владимир Яковлев и Галя Романова спустились по ступенькам на платформу, Турецкий сразу их увидел и радостно бросился обнимать.
– Ну, Саша, ты будто век нас не видел! – рассмеялась Галя, уворачиваясь от его пылких поцелуев.
– Когда с любимой в разлуке, день как год тянется. А неделя – как век... – трагическим голосом произнес Турецкий и так же рьяно обнял Грязнова и Яковлева.
– На какой тачке поедем? – деловито спросил Яковлев, закидывая тяжелую сумку на плечо.
– Что у тебя там? – удивился Турецкий. – Если ты думаешь здесь дожить до Нового года – и не мечтай! У нас в Москве работы выше крыши...
– Это не у меня, а у тебя! – усмехнулся Яковлев. – Тебе Ирина Генриховна передачу собрала. Боится, оголодаешь на казенных харчах.
– Шутишь? – недоверчиво спросил Турецкий и оглядел всех по очереди. Друзья заулыбались и дружно закивали.
– Зуб даю! – поклялся Яковлев. – Но велено на вокзале не распаковывать, никому не показывать. Называется сюрприз. Ирина Генриховна обещала, что там на всех хватит. Еще она сказала, чтобы мы тебе в глаза посмотрели. Если уловим твой блудливый взгляд – все наше будет. А если твои глаза будут смотреть на нас честно и открыто, то нам все равно что-то достанется. В любом случае мы в выигрыше. А ну, Саша, посмотри нам честно в глаза, гулял?
Галю душил смех, и она с трудом его сдерживала, глядя на смущенного Турецкого.
– Смущается, – обратила она внимание своих друзей на физиономию Турецкого. – Сдается мне, у него взгляд человека, который наслаждается жизнью, не брезгуя даже ее порочной стороной.
– Дурачье, – обиделся Турецкий. – У меня затравленный взгляд замордованного неблагодарной работой человека. Я спать ложусь, когда нормальные люди уже на работу встают.
– И чем же ты, друг сердешный, занимаешься ночами? – вставил свое слово Грязнов.
– И ты, Брут! – выдержав паузу, драматично изрек Турецкий. Все рассмеялись, и Саша повел москвичей на привокзальную площадь, где усадил друзей в новенький, словно только что сошедший с конвейера «мерседес».
– Оп-паньки! – восхитился Яковлев, любуясь машиной. – Это откель же такое чудо?
– Это нам Гоголев обеспечил. Представительскую...
– Видать, здорово мужика прижало, если он на представительскую расщедрился, – по-своему расценил Грязнов широкий жест Гоголева.
– Согласен, прижало... – согласился Турецкий. – Но об этом на месте, а сейчас едем в гостиницу, закинем вещи, перекусим, – облизнулся он, провожая взглядом сумку, которую Яковлев бережно поставил в багажник.