Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило.
И где-то парень был прав со своим выкриком «За это не убивают!». То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае… Знаменский сознавал – мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно.
В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко.
Понятых он довольно настырно извлек из квартиры на той же лестничной площадке. Супружеская чета, сильно на возрасте. Мужа, лысенького и сонного, оторвал от телевизора, жену от постирушки, которую ей досадно было бросать. К тому же оба совестились (в чужое жилье на ночь глядя) и долго не могли взять в толк, какова их роль при столь пугающем и неприятном событии. Обыск! Мужу, судя по обрывочным репликам, померещился призрак тридцатых годов.
Впрочем, вел он себя лояльно, даже – презрев радикулит – помогал двигать буфет и держал для Зины стул, когда она полезла снять сверху керамическую вазу, где обнаружила трех дохлых мух и грязную соску-пустышку.
Жена же, сидевшая возле двери, была поглощена допросом. Не все долетало сюда внятно, не все она понимала, но сочувствовала жильцу своих соседей и мальчикам, что так горячо за него заступались. Молодой человек в милицейской форме, наверно, путает, не может этот представительный культурный мужчина быть уголовником. Правда, она расслышала, будто он раньше сидел, да ведь кто раньше не сидел.
Потом мальчики испугались, что ли? Милицейский работник сказал, что кого-то убили, мужчина на него закричал, худенький мальчик тоже закричал, а рядом муж раскашлялся, мешая слушать. Потом все замолчали, женщина вспомнила про обыск и, обернувшись, застала Томина за нелепым переливанием сгущенки.
Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил:
– Недавно в клубничном варенье нашел три бриллиантовых кольца.
– Нет, правда?
– Честное слово.
Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон.
– Зинаида.
Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пятно искажало ее фигуру, делало смешной.
– О! Надо показать.
Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину.
Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом.
– Где вы нашли?
– Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще.
Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины.
– Ни одна не продана! – воскликнул он, глубоко уязвленный.
– Прости, Игнаша! – взмолился Михеев. – Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил!
– Консервные банки покрывать?! – Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем.
Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в каменной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом.
– Вернемся к убийству Серова.
– За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают!
– Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья.
– И незачем ему знать! Хватит ворошить мое прошлое! Я отбыл наказание – все!
Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий – явно переехал сюда из прежнего жилища, где располагался привольно, не достигая потолка, может быть, на метр.
У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу.
– Ваш друг, – обратился Пал Палыч к бежевой шторе, – судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. – Игнатовы ноги в стоптанных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. – И, думаю, хотел вернуться к прежнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобился помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение…
Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов!
– Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение…
Зиночка. Что-то выкопала… Ну конечно! То самое!
– Уже не подозрение, – сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. – Это называется «следствие располагает убедительными доказательствами», – и повернула лицом к публике склеенную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку.
– Обалдеть! – выдохнул Афоня.
– Была прикреплена снизу к дну буфета.
Игнат показался из-за шторы.
– Видите, расчерчена по зонам трудности. Заготовка для вас, Игнат.
Зина вышла, оставив на столе гигантскую купюру.
«Следствие располагает доказательствами, – думал Пал Палыч. – Располагает. А я и теперь не знаю, почему он убил… истинной причины. Серов открыл бы глаза. Да разве он сам не готовился открыть глаза? И скоро… Если б они с Игнатом уже печатали, Серов грозил разоблачением – то понятно. А так…»
– Вы ведь привязаны к ребятам, верно, Михеев? И во что собирались втянуть.
На Михеева будто кипятком плеснули.
– Я должен был отдать их вам, да?! Чтобы они надрывались, как все?! Приносили пользу обществу? Я не хотел, чтобы вы приносили пользу! – воззвал он к Никишиным. – Я хотел, чтобы вы по-настоящему жили, для самих себя! Чтоб все могли! Свободные, сильные! – и снова Знаменскому: – Плевать я хотел на ваше общество! Что вы можете им предложить? Им лично?
– То, что делает человека человеком. А не просто двуногим. С крепкими зубами, а иногда и с ножом. – Прописные истины на скорую руку. Михеев красноречивей. Но что-то надо отвечать. – Свобода… Совершать преступления? А потом расплачиваться годами за решеткой?
– Нет, Игнаша, клянусь! – страстно заговорил Михеев в последней попытке сохранить хоть что-то от отношений с ребятами. – Ты сделал бы мне одно клише! Одно-единственное клише – и все! И живи, как хочешь, пиши свои картины, остальное я беру на себя! Вам с Афоней идут чистые, настоящие деньги! Ведь все преступления ради денег, а это – самое честное: не взятка, не кража, никому в карман не лезешь, не отнимаешь. Делать деньги! Как таковые. Хрустящие, переливчатые! И ты властелин, король!
Он зашелся, застонал от картины несбывшегося счастья и в бешенстве потряс кулаками в сторону Пал Палыча:
– Ох, если б не вы, проклятые!
Из двери выглядывали понятые. Живой фальшивомонетчик! До конца дней хватит рассказывать.
– Если б не мы? Как, Игнат? – тихо спросил Пал Палыч.
– Н-нет… все равно нет… – Игнат швырнул на пол забытые в руке, поруганные свои гравюры.
«Как знать, хорошо, что мы поспели вовремя», – подумалось Знаменскому.
Афоня сполз с дивана, собирал гравюры, давясь слезами, что-то бормоча. Пал Палыч расслышал «благодетель» и, кажется, «санитар истории».
Михеев поник, раздавленный. И Пал Палыч чувствовал – не он уложил Михеева на лопатки, тот еще сопротивлялся бы, если б не отшатнулись от него ребята, не отвергли его.
На секунду возник Томин, вручил записную книжку и письмо. Книжку Пал Палыч полистал бегло – немногочисленные адреса и телефоны. Взял конверт.