«О Боже, — подумала я, — с меня хватит, всему должен быть конец».
— Bonjour, monsieur, — весело приветствовала я Жана Поля.
— Bonjour, madame. — У него не дрогнула ни одна черта, но в в голосе прозвучало явное удивление.
Я повернулась к madame:
— Двадцать ваших чудесных пирожков с луком, пожалуйста. Я от них просто без ума. Ем на завтрак, на обед, на ужин.
— Двадцать с луком, — повторила madame, от изумления забыв закрыть рот.
— Да, пожалуйста.
Madame щелкнула челюстями, сжала губы до того плотно, что они просто исчезли, и, не отрывая от меня глаз, потянулась куда-то назад за бумажным пакетом. Я услышала, как Жан Поль негромко откашлялся. Дождавшись, пока madame начнет упаковывать пирожки, я кинула на него взгляд. Он смотрел куда-то в угол, где был выставлен миндаль в сахаре. Губы его были плотно сжаты, большим и указательным пальцами он пощипывал щетину. Я с улыбкой оглянулась на madame. Она выпрямилась за прилавком и завернула верхний край пакета.
— Всего пятнадцать, — прошипела она, злобно поглядывая на меня.
— Какая жалость. Придется заглянуть в pâtisserie, может, у них найдется.
Я подозревала, что упоминание pвtisserie придется madame не по душе — на ее, дамы, торгующей серьезными хлебными продуктами, вкус, pвtisserie предлагает слишком легкомысленный выбор. И не ошиблась: глаза ее расширились, она затрясла головой и почти задохнулась от возмущения.
— У них вообще нет пирожков с луком! — воскликнула она. — Во всем городе я одна ими торгую!
— Да? Тогда, может быть, в Intermarché?
Жан Поль издал сдавленный звук, a madame едва не выронила из рук пакет. Я совершила страшный грех, сослалась на главного врага и самую страшную угрозу, с какой только приходится сталкиваться madame и ее делу, — супермаркет на окраине, у которого нет истории, нет достоинства, нет вида. Словом, нечто вроде меня. Я улыбнулась и спросила:
— Сколько с меня?
Ответила madame не сразу, похоже, ей требовал ос присесть и прийти в себя. Воспользовавшись этим моментом, Жан Поль негромко проговорил: «Au revoir, madame» — и вышел.
Я мгновенно утратила интерес к дальнейшей борьбе и кротко протянула затребованные 150 франков. Это все, что у меня было в кармане, но дело того стоило.
У выхода меня поджидал Жан Поль.
— Оказывается, вы злючка, Элла Турнье, — проворчал он по-французски.
— Пирожок хотите? — Мы дружно рассмеялись. — Я думала, нам не стоит встречаться на людях. А тут, — я обвела рукой площадь, — очень много людей.
— Да, но мне надо с вами поговорить по делу. Вы внимательно посмотрели Библию?
— Еще не успела. А вот вы хоть когда-нибудь передышку делаете? Или даже не спите?
— Много сна мне никогда не требовалось, — улыбнулся Жан Поль. — Приходите завтра в библиотеку, да Библию не забудьте. Я обнаружил кое-что интересное, касающееся вашей семьи.
Библия была необычного формата, длинная и узкая. Но не слишком тяжелая, держать ее в руках было удобно. Кожа на коричневом переплете сильно вытерлась и потрескалась, в нескольких местах насекомые проделали крохотные дырки. Задняя обложка почернела и наполовину выгорела, но на передней сохранился замысловатый рисунок, представляющий собой сплетение линий, листьев, точек, выполненных в золоте. На корешке вились золотые цветы, а внутри, на обрезе страниц, к тому же рисунку добавлялись молот и булава.
Я прочитала первые строки Бытия: «Au commencement, Diev créa le ciel et la terre». Текст был набран в две колонки, четким шрифтом, и, при всей необычности написания слов, я понимала этот французский — то, что от него осталось.
Текст был набран в две колонки, четким шрифтом, и, при всей необычности написания слов, я понимала этот французский — то, что от него осталось. В конце книга выгорела, а посредине страницы потрескались так, что почти ничего не разберешь.
У «Безумца Джо» Матильда и месье Журден затеяли длинный спор — время от времени в него вступал и Жан Поль — о происхождении этого экземпляра Библии. Кое-что из сказанного я уловила, но немного, ибо месье Журдена мешал понимать его акцент, а Матильду — стремительный темп речи. И вообще французский понимать труднее, когда обращаются не прямо к тебе. Если я не ошибаюсь, все сошлись на том, что это издани увидело свет в Женеве и переведено на французский, возможно, неким Лефевром де Этаплем. На этой версии с особенным пылом настаивал месье Журден.
— А кто это, собственно, такой? — неуверенно осведомилась я.
— La Rousse желает знать, кто такой Лефевр, — захихикал месье Журден, покачивая головой.
К тому времени он уже опорожнил три бокала спиртного. Я покорно кивнула, давая ему возможность порезвиться: мартини сделало меня более терпимой к шуткам.
В конце концов он объяснил: Лефевр де Этапль первым перевел Библию с латыни на бытовой французский, отныне ее могли читать не только священнослужители, но и простой люд.
— Это было начало, — заявил месье Журден. — Начало всего. Мир раскололся надвое!
Сделав это заявление, он едва не соскользнул с табурета и наполовину улегся на стойке.
Я попыталась сдержать улыбку, Матильда прикрыла ладонью рот, Сильвия расхохоталась, а Жан Поль хмыкнул, перелистывая страницы Библии. Только сейчас я вспомнила, что он долго вглядывался в перечень имен на фронтисписе и что-то царапал на обратной стороне какого-то конверта. Я слишком много выпила, чтобы спросить, что это он записывает.
К негодованию Матильды и моему разочарованию, месье Журден не сумел вспомнить, кто именно передал ему Библию. «Зачем, по-вашему, мы храним архивы? — кипела она. — Затем как раз, чтобы отвечать на вопросы таких людей, как Элла». Месье с виноватым видом записал все имена, перечисленные в Библии, и пообещал выяснить все, что только сумеет, даже если сведения будут касаться людей, не имеющих отношения к семейству Турнье.
Я считала, что Библия эта изначально принадлежала кому-то из местных жителей, хотя она могла появиться откуда угодно, ведь люди, со всеми пожитками, приезжали сюда из разных краев. Но Матильда и месье Журден дружно отвергли это предположение.
— Чужак ни за что бы не отдал ее в мэрию, — пояснила Матильда. — Это мог быть только местный. В наших краях сильно развито чувство истории, и семейное достояние вроде Библии должно оставаться в Севене.
— Но бывает, семьи покидают родной дом. Возьмите хоть мою семью.
— Это дела религиозные, — отмахнулась Матильда. — Да, конечно, тогда люди снимались с мест, а после 1685 года уехало еще больше. Вообще-то странно, что ваша семья оставила дом именно тогда. Сто лет спустя севенским протестантам пришлось куда хуже. Варфоломеевская ночь была… — Матильда не договорила и, пожав плечами, повернулась к Жану Полю: — Вы лучше меня объясните, Жан Поль.
— В какой-то степени это был факт буржуазной жизни, — без промедления с улыбкой подхватил Жан Поль. — В Варфоломеевскую ночь была уничтожена протестантская знать. Но севенские гугеноты были крестьянами, а сам Севен находится слишком на отшибе, чтобы ему что-то угрожало всерьез. Скорее всего у них просто возникли конфликты кое с кем из местных католиков. Например, Мендский собор так и остался католическим. Ну вот его паства и решила попугать гугенотов. А вы что на этот счет думаете, мадемуазель? — повернулся он к Сильвии.