Он также сказал, что может говорить и на чешском, но я не знал, понадобятся ли нам его знания, потому что, по моим прикидкам, нам предстояло идти по Словакии, где говорили на языке, отличном от языка западных областей, Богемии и Моравии. Зато в Польше, добавил он, мне придется говорить за обоих, потому что он не знал ни польского, ни литовского, ни латышского. Мог, правда, читать и писать по-русски, но не говорить.
- На ночь остановимся здесь, - сказал я. - В Комади. Завтра пойдем в Дебрецен и найдем там друзей, которые помогут нам перейти границу.
- Если хочешь, пойдем дальше.
- Если мы доберемся до Дебрецена завтра, ничего не изменится.
- Я знаю, что торможу тебя, Ивен.
- Никакой спешки нет, - заверил я его. И ведь говорил правду. Чем быстрее мы шли, тем скорее попали бы в Латвию. Чем скорее попали в Латвию, тем раньше поняли бы, что ничем не можем помочь Софии, а потому нам не остается ничего другого, как ложиться на обратный курс. Я же совсем не торопился вернуться в Нью-Йорк. Там меня ждал пухлый человечек, обожавший поручать людям неприятные дела, и я не стремился увидеться с ним.
- Я начинаю уставать, Ивен.
- Я тоже.
- В Комади есть отель?
- Отели - опасное место. Там требуют документы, а у нас их нет. Пансионы ничем не лучше. Я думаю, нам лучше миновать город и постучать, в какой-нибудь крестьянский дом на севере от него.
- Крестьяне пускают постояльцев?
- Посмотрим.
Первый же крестьянин принял нас очень доброжелательно, но сказал, что у него и так тесно. Зато у него есть кузина, живущая чуть дальше по дороге, и там нас обязательно устроят на ночь. За несколько пенго мы получим удобные постели, сытный обед и плотный завтрак.
Кузина, как выяснилось, молодая вдова с черными глазами и волосами и молочной кожей, жила в деревне одиннадцать лет, переехав из города после рождения единственного ребенка, дочери, очень похожей на мать.
- Мы жили в Будапеште, - за обедом рассказывала она. - Я из этих мест, но поехала учиться в Будапештский университет, встретила Армина и вышла за него замуж. После революции его, как и многих других, поставили к стенке и расстреляли. Поэтому оставаться в Будапеште я больше не могла. Мы прожили с ним чуть больше года. Еще кофе?
На обед нам подали мясное жаркое с макаронами, с острым соусом, действительно, очень сытное. У Милана глаза начали слипаться еще за столом. Наша хозяйка отвела его в приготовленную ему комнату. Подозреваю, он заснул по пути к кровати.
Вскоре отправилась спать и дочь. Ева, ее фамилии я так и не узнал, посидела со мной у камина. Когда дрова догорели, я вышел во двор за новыми поленьями. Когда вернулся с ними, она принесла с кухни бутылку "Токая". Мы выпили по нескольку рюмок. Поговорили об искусстве, литературе, кино. В деревне, пожаловалась она, об этом ей говорить практически не с кем. Она скучала по Будапешту, по его шумным кофейням, культурной жизни. А вот политика ее совершенно не интересовала. И воспоминания 1956 года не вызывали никакой ностальгии.
- Здесь, конечно, одиноко, - она вздохнула. - Но люди хорошие, и у меня тут много родственников. Это дом моего отца, я к нему привыкла, мне тут уютно. Но одиноко.
- Ты могла бы вновь выйти замуж, - где-то между рюмками "Токая" мы перешли на ты.
- Возможно. Я уже десять лет вдова. Иногда мужчина приходит, чтобы поработать на ферме от сева до уборки урожая, и это время живет со мной. Некоторые согласились бы задержаться и подольше, но моим мужем был очень хороший и интеллигентный человек, и тот, кто привык к золоту, не соглашается на серебро.
Я промолчал.
- Я вышла замуж в двадцать, овдовела в двадцать один, а теперь мне тридцать два, и я одна на свете. В бутылке осталось немного вина. Допьем?
Мы допили. От вина щечки у нее раскраснелись, дыхание участилось. Она встала.
- Теперь мне пора показать тебе твою комнату, Ивен.
Пошатываясь, она шла впереди. Я подумал об Анналии в Македонии. Македония находилась в сотнях миль.
В маленькой комнате стояла узкая кровать, шкаф, стул и металлическая печка. Она зажгла в печке огонь, и комната начала быстро согреваться. Шагнула ко мне, черные глаза блестели, волосы падали на плечи.
Рот ее пах сладким вином. Она страстно вздохнула и прижалась ко мне. Руки обняли меня, губы жадно впивались в мои. Я порадовался тому, что в этот вечер нам не удалось добраться до Дебрецена, а в первом доме для нас не нашлось места.
Мы разделись. Снял куртку, свитер, рубашку, брюки и белье и заметил, что она как-то странно смотрит на меня. Опустил глаза и увидел приклеенные к телу клеенчатые "конверты".
- Что...
- Книга, - ответил я.
- Ты написал книгу?
- Нет. Я... курьер. Везу книгу на Запад, - я замялся. - Это политическая книга.
- Ага, - она вновь вздохнула. - Мне следовало догадаться, что ты из мира политики. Такие ко мне всегда липнут, а любить их для женщины опаснее всего, - она вновь посмотрела на меня и рассмеялась. - Очень уж глупо ты выглядишь.
Теперь уже мы смеялись вместе. Она обняла меня, ее руки коснулись клеенчатого "конверта" у меня на спине, и смех усилился. Теперь она бедрами прижималась к "конвертам" на моих бедрах, а грудями - на моей груди. Когда мы улеглись на кровать, она нашла мой очень важный орган и сказала: "Слава Богу, это не очень длинная книга. Хоть здесь ничего печатать не пришлось". И хотя более забавного за ту ночь она не сказала, рассмеяться мы не успели, поглощенные страстью. А потом она кричала от счастья и царапала ногтями клеенчатый "конверт" у меня на спине.
Глава девятая
Бутек проспал двенадцать часов, в два раза дольше привычных, как он уверял меня, шести. Я и не пытался его будить. Знал, что, отдохнув, он двинется дальше в превосходном настроении, а сам я никуда не спешил. Пока Ева спала, я сидел на кухне, пил кофе и читал достаточно подробную биографию Лайоша Кошута, венгерского национального героя, возглавлявшего революцию 1848 года. К тому времени, когда Ева проснулась, книга вернулась на полку, а я - в кровать. Она пришла ко мне, довольно мурлыча, теплая от сна. А через час, полностью удовлетворенная, отправилась на кухню готовить завтрак.
Я тоже сделал много чего полезного. Нарубил дров большущим колуном, принес два ведра воды из колодца, растопил камин. Дочь Евы позавтракала с нами, а потом побежала на шоссе дожидаться школьного автобуса.
- Каждый день она ходит в школу, - сказала Ева, - а по вечерам я объясняю ей, что практически все, чему ее научили, - ложь, Она у меня девочка умная, так что быстро соображает, что к чему. Конечно, мне следовало бы держать ее дома и учить самой, но закон этого не допускает.
Мы говорили о музыке и литературе, политике и совершенно не упоминали о наслаждении, которое доставили друг другу. Я подумал о моем сыне, Тодоре, и задался вопросом - а не одарил ли Еву в эту ночь любви таким же сувениром.
Мысль эта меня встревожила. Не хотелось, знаете ли, превращаться в вечного странника, оставляющего за собой шлейф рожденных вне брака детей. Но, с другой стороны, эта же мысль и грела. Приятно осознавать, что у тебя есть дети, особенно, если они не путаются под ногами.
Я настолько глубоко ушел в себя, что Ева даже спросила, о чем я думаю.
- О том, какая же ты красивая, - без запинки ответил я. Она густо покраснела, и у нее вдруг нашлись неотложные дела в другой комнате.
А вскоре появился Бутек, одетый, заметно посвежевший. Пока Ева кормила его, я вернулся в свою комнату и написал записку на венгерском: "Если наша любовь принесет плоды, я бы хотел знать об этом. Ты всегда сможешь найти меня через Ференца Миколаи". Добавил будапештский адрес и оставил записку там, где ей не составило бы труда ее найти.
К полудню мы уже шагали к Дебрецену.
* * *
В Шандоре Кодали тело борца сочеталось с головой средневекового философа: дли