В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.
Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.
«Чего доброго, хватит кондрашка, – равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. – Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил – он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.
– Как у вас ссердцем, Яков Ильич? – спросил Шмелев.
– Я в них всю душу вложил! – остановился перед ним кабатчик. – Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…
– Вы несправедливы, Яков Ильич, – мягко заметил Григорий Борисович. – Варя Абросимова – первая красавица в поселке.
– В поселке! – крикнул Супронович. – Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.
– Невеста не коза, на базаре не купишь, – усмехнулся Шмелев.
– Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?
– А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? – поддел его Шмелев.
– Так там миллионы! – сгоряча вырвалось у Супроновича. – А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!
– Вы его прогнали, – заметил Григорий Борисович.
– А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! – снова заметался по комнате Яков Ильич. – Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!
– Да перестаньте вы мельтешить! – прикрикнул Шмелев. – Идите сюда, садитесь и слушайте, что я вам скажу…
Несколько ошарашенный Супронович, – он давно не слышал, чтобы Шмелев таким голосом разговаривал, – послушно сел напротив, машинально налил из графинчика и залпом выпил.
«Опивки не стал бы сам пить, – усмехнулся про себя Шмелев. – И все-таки зачем он в графин наливает?»
– Вы к правильному выводу пришли, Яков Ильич, – спокойно продолжал он. – Закрывайте свое заведение. Поставьте на нем крест, пока государство не наложило на него лапу. А это, уж поверьте мне, очень скоро произойдет.
– Закрыть мое заведение? – вытаращил на него покрасневшие глаза Супронович. – А что же я буду делать, мил человек? Зубы на полку? Всю жизнь торговал! Да я ничего больше и делать-то не умею. Да и кто купит мое заведение, ежели, говорите, все одно государство рано или поздно все себе захапает? Где я такого дурака найду?
– Зачем продавать? – улыбнулся Шмелев. – Даром отдайте государству.
– Даром?! – вскочил, опрокинув стул, Супронович. – Вы что, насмешки строите надо мной, Григорий Борисович?
Шмелев спокойно нагнулся, поднял стул.
– Садитесь… И пожалуйста, при вашей комплекции и экзальтации, ей-богу, может удар случиться. – Он придал своему голосу теплоту. – Берегите себя, дорогой Яков Ильич, жизнь еще не кончилась. Кто знает, может, еще доведется нам с вами всю эту голытьбу вот так взять за горло… – Он несколько раз сжал в кулак и разжал длинные, с аккуратно подстриженными ногтями пальцы.
– Сожгу! – понизив голос, проговорил Супронович.
– Сожгу и пепел развею по белу свету! Чтобы я кровью и потом нажитое добро отдал государству?
– Кровью, вы это верно заметили, – не удержался и съязвил Шмелев.
Его начал раздражать этот не умеющий сдерживать своих чувств человек. Разве можно сопоставить то, что потерял он, Карнаков, и этот жалкий лизоблюд-приказчик? При одном только упоминании, что ему придется расстаться со своим добром, весь ум у бедняги отшибло! Лучшие сыны России, к коим Карнаков, естественно, причислял и себя, потеряли дворцы, миллионы рублей, тысячи десятин плодородной земли… А он готов удавиться за свою жалкую лавчонку!
– А Семена по миру пущу! – снова переключил свою злость на сына Яков Ильич. – Пусть примаком живет у Абросимовых, если те его к себе пустят…
– Умный бы человек стал думать о том, как из всего случившегося извлечь максимальную пользу, – продолжал Шмелев. – Но для этого нужно иметь светлую голову. Гнев – плохой помощник.
– Так все рушится, пропадает пропадом! – сверкнул на него злым взглядом Супронович.
– Рабочую силу вы не можете нанять в свое заведение, не вступив в конфликт с государством? – говорил Григорий Борисович. – Своими силами вам не управиться в лавке и питейном заведении… Что же остается делать? Сжечь, говорите? Это глупо. Остается одно: передать в собственность государства вашу лавку. Вы грамотный и в газетах читали: тот или иной бывший несознательный элемент, перевоспитанный Советской властью, прозрел и добровольно передал государству свой кожевенный или колбасный заводишко, я уж не говорю о мелких частнособственнических предприятиях, вроде вашей мизерной лавчонки… Государство по достоинству оценивает добрую волю бывших владельцев и поощряет их денежным вознаграждением, постами управляющих или даже директоров этих предприятий… Теперь вдумайтесь, что получается? Ваше заведение, став государственной собственностью, будет процветать, вы, как управляющий или директор, станете получать зарплату и ни за что не отвечать: все ваши хлопоты по обеспечению лавки и буфета продуктами берет на себя государство…
– А доход? – ввернул несколько успокоившийся Яков Ильич. – Доход тоже пойдет государству?
– Это уж будет от вас зависеть, дорогой Яков Ильич! Умный, толковый руководитель не пронесет ложку мимо своего рта. Если у вас в лавке нет товаров, кого покупатели ругают? Вас, верно? А отныне они станут ругать государство, хотя по-прежнему все будет зависеть от вас: появятся в лавке необходимые товары и продукты или нет… Вот и посудите: легче вам будет жить или нет? Тут вы крутитесь без выходных и праздников, а когда государство возьмет все заботы о лавке на себя, вы сможете передохнуть да и вообще больше не надрываться. К чему вам лезть из кожи?
Супронович разлил в рюмки вино, стер тыльной стороной ладони пот со лба, долгим пристальным взглядом посмотрел в непроницаемые глаза Шмелева.
– А ведь это, пожалуй, единственный выход для меня, – уже спокойнее сказал он. – Ну что ж, выпьем за большие перемены в моей жизни! – Поставив порожнюю рюмку, снова помрачнел. – А Семену такого самовольства все одно не прощу!
– Не на сына надо сердиться, а на власть, которая всю нашу жизнь переиначила, – заметил Шмелев. – Семена и его молодую жену надо приветить. Лавку-то с кабаком сдадите, получите средства на постройку нового дома, а пока все вместе живите здесь, не стоит Семена отталкивать. Да и строиться вам поможет. А то что же получается: один сын в тюрьме, второй у чужих?, Помнишь, я как-то толковал им, что надо в комсомол вступать, уважать начальство… Не послушался доброго совета Леонид, и что получилось?
– Больно они и меня слушались… – Яков Ильич глянул в окно и горько усмехнулся: – Вон и новоиспеченный сват спешит на дармовщинку выпить…
– Чего заноситесь-то? – упрекнул Григорий Борисович.