Заметив, что Митрофан Ильич с жадным хрустом ест ягоды, сорванные на ходу, Муся вызвалась за пять минут наполнить ему ими котелок.
— Нет, нет… Идём, идём скорее! — испуганно ответил он, рванулся вперёд, но тут же наткнулся на куст. Походка старика становилась все более неровной. Ноги, волочась, загребали землю.
— Давайте отдохнём, — предложила Муся.
Старик не ответил и продолжал идти, дыша шумно и хрипло, как загнанная лошадь.
На ровных местах он пытался даже переходить на бег.
На следующем привале Муся освободила его от груза. Лихорадочно блестевшие глаза старика, в которых со вчерашнего дня прочно угнездилась печаль, нетерпеливо смотрели все в одну сторону — на восток. Цепляясь руками за сучья сосны, он медленно поднялся и с минуту стоял на месте, бессильно и жалко улыбаясь.
Муся испуганно подумала, что старик уже не сможет идти. Первые шаги ему и впрямь дались с трудом, но дальше он пошёл довольно твёрдо и ходко и шёл до самого заката. Он отказывался от привалов, должно быть боясь, что вновь подняться у него уже не хватит сил. Сгибаясь под тяжестью удвоившегося груза, Муся еле поспевала за ним. Кровь билась у девушки в висках так шумно, что она ничего не слышала. Только перекладывая мешки с одного натруженного плеча на другое, она улавливала ясно различимый звук артиллерийской дуэли. Этот все отчётливей слышимый грохот и был той силой, что неудержимо влёкла старого, совершенно уже расхворавшегося, измученного человека.
Неся двойной груз, девушка настолько устала, что вовсе не помнила, как прошли они последние километры. Когда солнце, превратившись в огромный багровый круг, медленно опускалось за пламенеющий горизонт, они вышли из леса, и перед ними открылся просторный луг с длинной чередой стогов сена. Как заколдованные богатыри, поднимались стога, и в то время как подножия их уже тонули в сизоватой мгле густеющих сумерек, вершины ещё золотели в лучах заката.
Совсем обессилевшие, спутники доплелись до ближайшего стога и почти без чувств повалились в луговое, прямо до головокружения пахнущее сено. Митрофан Ильич пробормотал: «Ради бога, ценности!» — и тут же забылся в тяжёлом сне. Муся же долго не смыкала глаз. Зарыв мешок поглубже, она выкопала себе по другую сторону стога норку и улеглась в ней, с наслаждением чувствуя, как понемногу отходит усталость, отдыхает каждый натруженный мускул.
По восточной, ещё тёмной кромке горизонта неясно вспыхивали и гасли тревожные огни разрывов. Там были свои.
Яркий серп луны, косо висевший в небе, напоминал ёлочную игрушку. И вдруг захотелось Мусе, захотелось «до ужаса», силой какого-нибудь сказочного волшебства перенестись отсюда, из этого страшного мира, где она все время чувствовала себя зверем, травимым охотниками, туда, где живёт её семья, снова стать маленькой и, как в детстве, уткнуться в тёплые материнские колени. Казалось, в эту минуту она готова все отдать, всем пожертвовать за радость бездумно прижаться к матери, за прикосновение тёплых родных губ.
— Мама, мамочка, мамуся! — прошептала девушка и вдруг, как-то сразу успокоившись, забыла о ноющих мускулах, о болезни Митрофана Ильича, о ценностях, которые надо нести, свернулась клубочком и заснула крепко, без снов…
Проснулась она, как и накануне, с тем же неясным ощущением тревоги. Утро уже розовело над каёмкой молочного тумана и заметно сушило отсыревшие и потемневшие за ночь стога. Пронзительно чирикали небольшие пёстрые птицы, густой дружной стайкой перелетавшие с места на место. Надсадно надрывались в сене кузнечики. Но чего-то не хватало среди этих привычных звуков, и, не угадав ещё, чего именно, Муся тревожно соскользнула со стога. Митрофан Ильич ещё спал, постанывая и тяжело всхрапывая.
На соседней опушке девушка быстро набрала брусники, сделала из неё густой взвар, от одного аромата которого во рту появлялась обильная слюна, наварила картошки и только после этого разбудила старика. Он, слегка приподнявшись на локте, прислушался. Потом разом поник, глаза его наполнились слезами.
— Что с вами?
— Опоздали, — сказал он, хрипло вздохнув.
— Кто опоздал? Куда?
— Мы… мы опоздали… Канонада… Сегодня не слышно канонады.
Только тут догадалась Муся, чего с утра не хватало ей среди привычных звуков погожего утра.
— Может, затишье, снаряды вышли…
Митрофан Ильич мотнул головой:
— Нет. Ночью били часто. Сегодня день ясный… Муся, Мусенька, я так и не дошёл до своих!..
За ночь старик точно высох. Глаза у него то неестественно сверкали лихорадочным блеском, то гасли и мутнели совсем уже по-старчески. Нос заострился, раздвоился на конце. На щеках сквозь седую щетину проступил такой яркий румянец, что тяжело было смотреть.
— Вот выдумывает!.. Слово даю, брусничного чаю напьётесь — и полегчает. А ну, чай пить, и никаких разговоров! Прохлаждаться некогда, идти пора.
Муся решительно усадила Митрофана Ильича, подбила ему под спину сена, заставила съесть пару картофелин и ломоть пресной лепёшки, испечённой ею накануне на раскалённом камне.
— Попробуйте только не есть! Сказано: все силы на разгром врага. Так? Мы с вами важное дело делаем. Наши силы нужны? Нужны. Так вот и питайтесь, поддерживайте себя…
Муся трещала без умолку, хлопотала, пробовала даже шутить, но расшевелить спутника ей так и не удалось. Он лежал неподвижный, безучастный ко всему. Есть он почти не мог и только тоскливо поглядывал в сторону, откуда ещё вчера слышалась канонада. Он знал, что повторяется приступ той жестокой болезни, избавиться от которой в прошлом помог ему доктор Гольдштейн. Знал он также, что если не достать лекарства, прописанного ему тогда, он уже больше не поднимется. Но где в лесу достать это лекарство? Как он сплоховал, забыв захватить его из дому! Все спешка, все спешка!
Больное тело требовало покоя. Хотелось улечься поудобнее, закрыть глаза и ждать смерти. Это было бы избавлением от мук. Но ценности!
Мысль о том, что он может умереть, не выполнив долга, не давала ему покоя. Столько уже пережито! Вчера ещё так отчётливо слышал он каждый выстрел советских пушек. И вот из-за глупой случайности не может идти. Никогда ещё чувство собственного бессилия не ужасало его так.
Старик попытался подняться, но, застонав, рухнул на сено.
— Товарищ Волкова! — торжественно обратился он к Мусе минутой позже, впервые за всю дорогу называя её по фамилии. — Товарищ Волкова, мне уже не подняться… Нет, нет, молчи, я знаю… Забирай ценности и ступай, пока фронт не успел ещё далеко отодвинуться. Забирай и иди… Это долг… Ступай, обо мне не беспокойся… Я умру как надо…
Мусю поразили даже не слова, а тон, каким они были произнесены.
— Хорошенькое дело — ступай! Да как вы смеете?.. Выкиньте это из головы, слышите, сейчас же!
Серые губы Митрофана Ильича тронула печальная улыбка:
— Да, да, ступай… Вот ты действительно не имеешь права задерживаться…
— Глупости! — отрезала Муся. — Я вас подниму, слово даю. Что у вас такое? Чем вас лечили?
— Есть отличное лекарство… Гольдштейн мне прописал… Лекарство это быстро мне помогало, но оно… — он горько усмехнулся, — оно не растёт на деревьях.
Митрофан Ильич устало закрыл глаза. От света их саднило, будто кто песку насыпал под веки. Говорить было тяжело.
Задумчиво сдвинув брови, Муся молчала. Потом, трижды повторив вслух трудное название лекарства, она мотнула головой и начала действовать. Сварила в котелке остаток картошки, размочила в кипятке твёрдую лепёшку, набрала брусники.