— А они здесь есть? — оживилась Матрёна Никитична.
— Есть, да не про нашу честь.
— А где они? Много их?
— А кто их в лесу считал! Стало быть, много, раз фашист лютует… Сёла вон, как лесосеку какую, выжигает.
— Вдоль большаков да шоссеек чуть что не крепости строят. Для красоты, что ль?
— Вот бы кто гукнул им, партизанам: дескать, томятся бабы, как ягода в крынке, — усмехнулась железнодорожница.
Эта немолодая полная женщина особенно приглянулась Матрёне Никитичне и своим сердитым спокойствием, и зорким взглядом маленьких, заплывших глазок, которые точно всё что-то искали, и особенно тем, что поглядывала ока на конвоира без страха и даже с усмешкой.
20
Неслышно сеял мелкий дождь. Порывистый ветер холодил промокшую одежду. Сырость прохватывала до костей. Женщины шёпотом передавали слухи о партизанских делах, и во всех их рассказах звучала надежда, что партизаны нагрянут, выручат, спасут от смерти или вражеского надругательства.
Матрёна Никитична не разделяла этой самоуспокаивающей надежды. Не так-то все просто! Сидя на своём мешке, она не забывала о его содержимом, и деятельный мозг колхозной активистки неустанно бился над тем, как спасти или, в крайнем случае, хотя бы спрятать ценности.
«Отвлечь внимание конвойного и зарыть мешок вот тут, в мягком зеленом мху? Не годится, увидит… Незаметно оставить в кустах, когда погонят в путь? Или, может быть, безопаснее уже в пути бросить куда-нибудь под приметный куст, а потом вернуться?»
Все эти проекты она браковала, но тотчас же начинала обдумывать новые.
— Ну, а ежели б случилось бежать, как их найти, партизан-то? — спросила она железнодорожницу.
— Кабы я знала, так бы я тут и сидела с вами, как мухомор под ёлкой! — насмешливо фыркнула та.
— А ты, милушка, встань, ладошки ко рту приложи да покричи: «Партизаны, ау, где вы?» — насмешливо прозвучал за спиной Матрёны Никитичны дребезжащий тенорок.
Женщина вздрогнула и оглянулась. Позади неё стоял седой кривой старикашка со сморщенным, как высохший гриб, лицом — единственный мужчина в этой большой толпе полонянок.
Матрёна Никитична приметила его сразу же, как только очутилась здесь. Одет он был в поношенную куртку железнодорожника, на голове — форменная выгоревшая фуражка с захватанным козырьком. «Вот, пожалуй, стоит с кем пошептаться насчёт побега», — подумалось ей тогда. Но старичок сидел под кустом, глубоко засунув руки в рукава, свернувшись, как ёж, и, казалось, дремал. Большая фуражка была надвинута на уши, как бабий чепец. Выглядел он таким нахохленным и беспомощным, что Рубцова, понаблюдав за ним, отказалась от своей мысли.
Теперь он незаметно возник за спиной собеседниц, и его единственный глаз, узкий, по-кошачьи зелёный, смотрел на них с затаённой недоброй хитрецой. В левом углу рта у него темнело коричневое никотиновое пятнышко. От старика густо несло табаком. Запах этот, напомнивший Матрёне Никитичне мужа, заядлого курильщика, как-то, вопреки всему, расположил её к незнакомцу.
Она покосилась на эсэсовца. Тот кончил ковырять в ушах и занялся своими ногтями.
— Эх, знать бы, где эти партизаны, как пройти к ним! — сказала Матрёна Никитична, косясь на старика, который, как ей казалось теперь, был не так-то уж прост и беспомощен.
— А кто ж их ведает? — задребезжал тенорок кривого, его единственный зелёный глаз впился в Рубцову. — А тебе на что они, милушка? Что, ай мужик с ними по лесам лазит иль дело к ним есть какое?
От недоброго взгляда старика женщине стало почему-то не по себе. Она не ответила. Старик опять свернулся, как ёж, под можжевёловым кустом, ещё глубже напялил фуражку на уши и, как послышалось Матрёне Никитичне, даже стал тоненько, с присвистом, похрапывать.
Но, неожиданно повернувшись, она уловила на себе изучающий взгляд его прищуренного глаза.
Нет, с кривым каши не сваришь, его остерегаться надо, решила она и придвинула свой мешок к толстой железнодорожнице. Не упоминая больше о партизанах, она стала тихонько убеждать ту попробовать организовать побег. Судьба их всех и без гадалки ясна. Так что ж, и сидеть ждать? Лучше уж напасть вон на этого очкаря, а потом бежать разом врассыпную. Конечно, кое-кто и голову сложит, но остальные спасутся…
— С голыми руками на автомат? — усмехнулась железнодорожница. — А у него вон ещё и гранаты. Бросит — и нет никого, куча лому.
Солдат чистил ногти, старательно обкусывая заусенцы.
— Да лучше уж от гранаты помереть, чем как скоту на бойне!
Матрёна Никитична отвернулась от железнодорожницы и подвинулась к Мусе. Девушка совсем оправилась. Она искоса посматривала на охранника, занятого своим туалетом. Под левым глазом у неё наливался синяк. Матрёна Никитична ласково окликнула девушку. Муся не сразу отозвалась.
— Прикосновение гадины отвратительно, но не может оскорбить человека, — сказала она, отвечая на какую-то свою мысль. — Гадину, если можно, следует раздавить, сердиться на неё смешно, глупо.
— Раздавить, но с умом. От гадючьего яда помереть — не велико геройство, — ответила Рубцова, радуясь, что её спутница рассуждает уже спокойно.
Железнодорожница, покосившись на Мусю, спросила у Матрёны Никитичны:
— Эх, подружки, пошли?.. Эта с тобои, что ли?
— Со мной, не стесняйся.
— Я стесняться не умею! — Толстуха развалялась на земле в самой безмятежной позе. — Я вот о чем. Просто так вот, как курам от ястреба, разлететься нельзя. Не выйдет. Тут, бабоньки, нужно что-то придумать, чтоб он шум поднять не успел, подмогу с поля не вызвал. Их ведь там, поди, немало в засадах схоронилось… Вот заманить бы этого сюда да навалиться б на него всем общим собранием, чтоб он и стрельнуть не успел…
— Много он убьёт с перепугу…
— Много не много, а я, бабоньки, помирать не согласна. Тут тихо-смирно надо. Как в театре.
Конвоир встал, отряхнул с колен настриженные ногти, не выпуская из рук автомата, сделал несколько гимнастических упражнений. Потом, чтобы согреться, походил по поляне и, вернувшись к пеньку, возле которого лежали гранаты, сел и стал довольно рассматривать ногти на пухлых белых руках. Что-то бабье было в его фигуре с узкими покатыми плечами, в его рыхлой, отёчной физиономии.
Муся уже давно подметила равнодушное любопытство, с которым он смотрел порой на оборванных, голодных, вымокших под дождём полонянок. Этот оскорбительный интерес к чужим страданиям больше всего бесил девушку. Её почему-то так и подмывало показать ему язык.
— Знаете что? — вдруг прошептала она, вся оживляясь, и отчаянное вдохновение засветилось в её серых озорных глазах.
Обе женщины придвинулись к ней, и все трое долго шушукались, осторожно косясь на охранника…
Моросил дождь. Полновесные капли звучно падали с деревьев. Холодный ветер пробирал до костей, Пленницы сгрудились, жались друг к другу, стараясь согреться. Вдруг в центре этой молчаливой продрогшей толпы вспыхнула ссора. Никто не успел заметить, как она возникла. Две женщины в рубищах, вцепившись в какой-то мешок, тянули его каждая в свою сторону, зло, визгливо браня друг друга.
Конвойный, сначала было насторожившийся и даже переложивший гранаты поближе к себе, приподнялся, вытянул шею, стараясь увидеть, что же такое происходит там, внутри круга, образовавшегося около дерущихся. Потом, не выпуская из рук оружия, забрался на пенёк, приподнялся на цыпочках…
Дрались две женщины. Они уже оставили мешок и вцепились друг другу в волосы. Пухлые губы часового сложились в улыбку. Кирпичный румянец разгорался на его щеках. Он был доволен этим неожиданным развлечением.