Кузьмич вскочил и, потрясая маленькими, сухонькими кулачками перед носом девушки, торжественно закричал:
— А, попалась! А что утром говорила? Ну? Когда врала — тогда или сейчас? Говори! Кому служишь? Немцам? Ну, отвечай, отвечай, подлая!
Николай попробовал его утихомирить, но Кузьмич накинулся и на товарища:
— Отойди, Никола-угодник! Раскис, как гриб-шляпяк. Ну, кто прав? Ты лучше Кузьмича слушай, Кузьмич не подведёт… — Он снова обратился к девушке: — А ты чего отворачиваешься? Ты что фашисту продала? Гляди на меня, подлая, и отвечай! Родину ты продала, вот что! Вот развернусь да как дам по бесстыжим глазам… овчарка немецкая!
Но тут поднялась и старшая. Она спокойно отряхнула с юбки грибные очистки и тем ровным, уверенным голосом, каким сильные характером жены успокаивают вздорных мужей, сказала, глядя на старика сверху вниз:
— Ты что расшумелся? Со снохой, что ли, говоришь? Тебе кто дал право допрашивать, ты кто такой? Сказано: веди к командиру — веди. Побежим — стреляй… А то разошелся!..
Грибы ели молча, стараясь не смотреть друг на друга.
Старшая хозяйски собрала посуду, взвалила на плечи свой тяжёлый мешок и с тем же спокойствием сказала:
— Пошли, что ли. А то этот и вовсе на людей кидаться станет. Одурел от своего табачища.
И опять они шли тихим лесом.
10
Новая обмолвка девушки не давала Николаю покоя: «Зачем они лгут, путают? Неужели все-таки лазутчицы?»
Назойливо перебивая эти тревожные размышления, снова и снова звучали в его ушах слова, слышанные в последнюю ночь там, дома, в депо, и потому, должно быть, особенно дорогие: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Ничего себе бал! И тайна скверная. Ведь, главное, лжёт она с таким искренним видом. А для чего? К чему?.. А с другой стороны, сам-то он, повстречайся вот так в лесу с незнакомыми вооружёнными людьми, да ещё одетыми в немецкое обмундирование, разве сказал бы правду?
Но этот проклятый мешок!
Чтобы отвлечься, Николай начал тихонько напевать. Звонкий девичий смех послышался в торжественной тишине леса. «Это, конечно, она… „…и смех твой печальный и звонкий…“ Какой, к черту, печальный! Над кем это она?»
— У вас слуха вот ни на столечко! — Девушка обернулась к Николаю и, давясь от смеха, показала кончик мизинца. — Вам, наверное, в детстве медведь на ухо наступил, правда?
— Я не Козловский, для меня слух не обязателен, — не очень удачно отпарировал озадаченный партизан.
— Бить фашистскую сволочь и без слуху можно, а Никола у нас на такой случай — спец наипервейший, — пришёл ему на помощь Кузьмич. — Он вашего брата, фашиста…
И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Девушка бросилась к старику, вцепилась ему в лацканы пиджака, прежде чем он успел остеречься, и затрясла так, что материя затрещала, а голова Кузьмина стала мотаться, как у тряпочной куклы.
— Что ты сказал?.. Ты что такое сказал?.. Как ты смеешь, скверный старикашка!..
Смущённый Кузьмич попытался оторвать цепкие руки, но не тут-то было.
— Какие вы тогда партизаны? Вы тогда знаешь кто?..
— Отцепись… букса несмазанная! — отбивался от неё Кузьмич.
— Маша, брось ты его, старое трепло! Пошли! Там командир разберётся, выпишет ему трудодней… он уже заработал!
Николай втайне был рад происшествию. «Как она расходилась! Нет, так притворяться нельзя. Горячая голова, и как смела — на вооружённого с кулаками… Ничего не боится…»
— Пошли, пошли, путь не близкий, — примирительно торопил он.
И снова они шли еле заметными охотничьими тропами. Лес то мельчал, переходил в болото, то снова выстраивался сплошной стеной, могучий, вековой, заваленный буреломом. Только хруст веток под ногами, жадный крик соек, дравшихся под дубом из-за палого жёлудя, да скрипучий стрекот сорочьей стаи, то догонявшей путников, то отстававшей от них, нарушали густую тишину.
Тропа вывела на заброшенные лесоразработки.
Ещё недавно все здесь, должно быть, было полно деятельного стука топоров, напряжённого звона электрических пил, человеческих голосов и шипящего свиста падающих сосен.
Это было большое механизированное хозяйство. Вдоль деревянных дорог выстроились высокие штабели готовых брёвен, жёлтые кубы пересохших дров. Как трупы на поле брани, валялись вырубленные, но не разделанные сосны с пожелтевшей, осыпавшейся хвоей. Из зарослей дударника и иван-да-марьи виднелась покрасневшая от дождей туша брошенного локомобиля, и подле него — уже вовсе заросший травой электрический мотор. Ржавели свернувшиеся штопором оборванные провода. Вдалеке, в кустах, как уснувший слон, стоял высокий трелёвочный трактор, гружённый очищенными от коры брёвнами, которые уже посерели от дождей Лес, словно мстя за свои поверженные деревья, спешил закрыть человеческие следы и тропы травами, кустарником, бархатистым мхом.
Путники старались не смотреть по сторонам. Безлюдье тут было особенно тягостно. Маленькая весёлая белочка смело спрыгнула с дерева на капот трактора, удивлённо посмотрела чёрными бусинками на приближавшихся людей: дескать, откуда это вы появились? — почесала лапкой за ушком, неторопливо, пластая свой хвост, сиганула на бревна, с них — на ветку. И всюду виднелись светло-лиловые перья иван-чая, покрытые снизу длинным шелковистым пухом. Густо разросшись, они закрывали собой ржавое железо машин, покрасневшие рельсы узкоколейки, деревянные дорожки.
— Ох, обезлюдеет наша земелька! — вздохнул Кузьмич, сшибая палкой иглистые головки татарника, нахально загородившего тропинку. — И откуда только эта поганая трава берётся? При человеке вроде её и не видать, а ушёл человек — сразу в рост пошла. Вон какая вымахала!
Никто не отозвался.
Когда трелёвочный трактор, которому война помешала довезти до места бревна, уже остался позади, Кузьмич пробормотал, ни к кому не обращаясь:
— В населённых пунктах этак же вот. Была советская власть, жили люди по-человечески, всякую погань не слыхать, не видать было. А пришёл фашист, и откуда только вылезла шпана проклятая — бургомистры да всякие полицаи?
Старик многозначительно покосился на женщин. Те его не слушали. В сердцах Кузьмич что есть силы рубанул суком по наглому кусту татарника. Сук переломился; конец его, как бумеранг, описал дугу и стукнул старика по голове. Кузьмич плюнул и махнул рукой. Он считал себя неудачником в жизни и привык к подобным неожиданностям.
11
Только под вечер, когда сумерки стали незаметно заволакивать подлесок, на девственном мху отчётливо обозначились живые тропинки, пробитые в разных направлениях.
— Пришли, что ли? — спросила старшая, поправляя плечом лямку мешка и стирая ладонью пот со лба.
Партизаны не ответили. Тропинки становились все заметней, они сходились и расходились. Незнакомки шли спокойно и, как показалось Николаю, несмотря на усталость, даже ускорили шаг. Не видно у них было ни страха, ни растерянности.
Кузьмич, поняв, что это значит, все пытался дружелюбно заговаривать со старшей.
«Может быть, это советские парашютисты, сброшенные в тылу с особым заданием, о котором они не могли сказать первым встречным? Может быть, связные одного из отрядов, действующих на западе? Может быть, посланцы подпольного обкома? — думал Николай. — Тогда здорово будём выглядеть мы с Кузьмичом со своей сверхбдительностью! Ну и язык у старика! Вот уж, верно, трепло… Трепло? Что это значит? Так, кажется, зовут колотушку, которой треплют лён. Точно она подметила это, именно старая колотушка.