- Отец зашел пожелать мне спокойной ночи и пробыл со мной минут десять, не больше.
- Не нужно оправдываться. В твоем возрасте мальчику иногда хочется побыть с мужчинами.
Он покорно сел в кресло, шелк которого казался слишком нежным для его крупного тела и брюк из грубой ткани.
- О чем же вы говорили, если, разумеется, это не секрет?
- Да я уже и не помню... Постой... Я рассказал ему о встрече с Франсиной, а он мне - о Буадье.
- Ну вот, теперь можно идти. Ничего, что я не накрашена? Закончу после ужина.
В ее игривости было что-то искусственное, натянутое.
- Я не очень страшная?
- Вовсе нет.
- Женщина должна долго оставаться красивой, и даже не столько для мужа, сколько для детей. Наверно, подростку противно видеть, как стареет мать.
- Ты не стареешь.
- Идем, не то Ноэми разозлится на меня.
Им редко доводилось оставаться в столовой один на один с чистым, неубранным прибором отца.
- А Франсина-то хорошенькая. И очень похожа на свою мать в молодости.
- Отец мне говорил.
- Боюсь, она быстро увянет, как и ее мать. Некоторые женщины, выйдя замуж, ставят на себе крест, и уже в тридцать их возраст трудно определить. Интересно, что думают о них дети.
Его подмывало брякнуть:
- Ничего!
Но вместо этого он, понимая, что уязвит ее, сказал:
- Она, видишь ли, много работает. Братья Франсины еще маленькие: одному шесть, другому одиннадцать.
И она сама занимается ими: купает, стирает, гладит, водит в школу, забирает после уроков. Да еще сколько дел по дому - у них всего одна служанка, которая к тому же и клиентов встречает.
- Ты хорошо информирован, - с горечью заметила она.
Это была правда. Во время ужина у Буадье его поразила царившая в доме атмосфера, совсем не такая, как у них.
Большая квартира с просторными комнатами, со вкусом обставленными в стиле ампир. Все очень просто, но основательно. Кабинет доктора наводил на мысль о покое и достатке.
- По вечерам, - объяснила Андре Франсина, - отец иногда работает допоздна. Тогда он открывает дверь настежь и просит меня включить в гостиной музыку. Он очень любит камерную музыку - считает ее наиболее цивилизованной. А мы с мамой сидим и потихоньку болтаем; время от времени отец прерывает работу и спрашивает, о чем мы говорим.
Никаких непроницаемых переборок. У г-жи Буадье нет будуара, у ее мужа нет необходимости прятаться на антресолях. Двери всегда открыты, между членами семьи постоянный контакт.
- А знаешь, Андре, я ведь тоже водила тебя в детский сад.
- Знаю.
- Помнишь "Шалунов"?
Так назывался частный детский сад на улице Мерль, за Эльзасским бульваром, где они жили, когда железную дорогу еще не упрятали под землю и они слышали все проходившие поезда. Дом содрогался днем и ночью, а люстра порой так раскачивалась, что, казалось, вот-вот сорвется с потолка.
Дом был старый, квартира темная, с разномастной мебелью, купленной родителями у старьевщиков и на распродажах.
Кабинет отца размещался в конце коридора, где целый день горел свет, а гранатовая гостиная служила приемной для пациентов, еще вербовавшихся не из состоятельных людей.
Сладковатый запах дезинфицирующих средств чувствовался даже в обеих спальнях, двери между которыми, пока Андре был маленьким, оставались открытыми. Г-жа Жюсьом! Так звали директрису "Шалунов"; это она научила Андре читать и писать, и от нее тоже пахло чем-то особенным.
- В то время я готовила сама, как и в Париже, когда сразу после свадьбы мы жили у твоей бабушки, и потом, после переезда в двухкомнатную квартиру с окнами во двор, на набережной Турнель...
Андре помнил только двор, вымощенный серым неровным камнем, и свой манежик из лакированного дерева: его ставили под окнами привратницы, чтобы та могла приглядеть за ним. В клетке прыгала канарейка. Особенно отчетливо он помнил эту желтую птичку и солнце, делившее двор надвое.
- Твой отец еще учился в стоматологическом училище на улице Тарансьер, и я с тобой на руках изредка ходила его встречать.
Лучше бы она помолчала! Он не любил воспоминаний, не принадлежавших ему одному.
- Не моя вина, что у нас только один ребенок. Мне хотелось иметь шестерых, но я считала своим долгом лично воспитать тебя, и правильно сделала, бросив фармацевтику на третьем курсе.
Неужели она не понимает, что напрасно говорит все это?
- Мой отец так расстроился, что чуть не заболел. Он столько пережил из-за моего брата, который. Бог знает почему, выбрал военную карьеру.
Теперь отец рассчитывал на меня в надежде передать мне свою аптеку напротив кладбища Монпарнас. А тут еще сестра выскочила замуж в семнадцать лет и уехала в Марсель...
Андре знал: даже если это правда или полуправда - все равно она приукрашена и тенденциозна. Рассуждая о детях, которых она якобы хотела иметь, чтобы у него были так недостававшие ему братья и сестры, она всегда повторяла:
- Не моя вина, если...
Слова были тщательно подобраны. Иначе говоря, виноват отец.
Вставая из-за стола, она вздохнула:
- Видишь ли, Андре, есть вещи, которые ты сможешь понять, только когда женишься и у тебя будут свои дети!
Она Наклонилась и поцеловала его, что было не в традициях семьи. - Я предпочла бы остаться с тобой, чем куда-то идти. Только, боюсь, ты быстро устанешь от меня.
- Не устану, но мне надо заниматься.
- Знаю-знаю.
Тем же голосом она говорила и раньше, три-четыре года назад, когда по вечерам - он уже лежал в постели - заходила к нему в комнату.
В такие дни она, видимо, ссорилась с мужем. Он помнил молчаливые ужины, красные глаза матери, ее нервозность, подчеркнуто бесстрастное лицо, частые отлучки отца. И ему казалось, что он задыхается.
И когда она вот так же склонялась над его кроватью или ложилась рядом с ним, от нее пахло вином, а то и чем-нибудь покрепче.
- Ты не чувствуешь себя несчастным, малыш?
- Да нет, мама.
- И тебе не хотелось бы, чтобы у тебя были другие родители?
Ему хотелось спать. Подобные сцены омрачали весь следующий день. Часто по ночам его мучили кошмары, но позвать родителей он не решался.
Наивный, он задавался вопросом: такие же ли они, как другие отцы и матери, все ли у них так же, как в прочих семьях?
- Ты действительно считаешь себя счастливым?
- Конечно, мама.
- Я так люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты - единственный смысл моей жизни.