Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при виде объявления:
«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в газету…
Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали рассказ одного студента:
— А до войны было так, — говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку. — Захотелось есть — покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, — и нажимаешь…
А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те предметы его голодных грёз.
И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя улыбнулся.
— Рассказать вам притчу? — предложил он. — Жили-были четырнадцать полярников на острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году — полярная ночь, летом — один градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, — закончил Женя, — хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…
Вот он, «конечный вывод мудрости людской»: все познаётся в сравнении. Прими мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего мне ключ к размышлениям в сегодняшнюю ночь. Мы всегда хотим жить на ступеньку лучше: таков закон политической экономии и жизни. А закрепившись на новой ступеньке, сравниваем её со следующей, и хотим шагнуть на неё, и всю жизнь будем видеть лестницу, у которой нет конца, лестницу беспредельную, как наши желания. И нет в мире понятия более субъективного, чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что они имеют.
Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее — самый ярый враг и самый добрый друг хорошего. Ибо такова диалектика лучшего: пробуждать зависть и стремление догнать.
И обречены на неудачу люди, которые пытаются искусственно ограничить свои и главным образом чужие потребности. Евангельская проповедь добродетельной нищеты — одна из самых надуманных в Новом завете.
Хотел бы я хоть одним глазом взглянуть на оборванных апостолов, когда мимо них в роскошном автомобиле пронёсся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
Вот о чём я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.
ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ
До кают-компании, как полярники называют свою столовую, было метров семьдесят сплошной пурги, но аппетит придал мне решимости. Я застегнул на шубе все пуговицы, обмотал лицо шарфом, поднял воротник, смело вышел на крыльцо — и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласили на урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод — тысячу раз не тётка, а голь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым своё к нему пренебрежение, и начал медленно двигаться вперёд задом. Этот тактический ход оказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом.
Меня удивило, что никто и не заикался о пурге, хотя, по моему мнению, все разговоры должны были вращаться именно вокруг неё. Братья Жинжило вспоминали родной Ленинград, старший радист Толя Мокеев чуть не со слезами на глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки — ростовчане отметили историческое второе место своих футболистов, а Володя Кизнерцев и Борис Зинин шумно спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решил направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрёк:
— Пурга-то, а? Заворачивает.
Лучше бы вместо этой реплики я выпил четвёртую чашку чаю. Все-таки говорить — хорошо, а молчать — золото. На меня тут же обрушилась волна соболезнований. Сначала не без ехидства вспоминали, как я вчера со всеми распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищённым слушателям, что я предусмотрительно отметил командировку, восторгам не было конца. Если улыбки, смех и конвульсивный хохот, как полагают медики, продляют человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова Врангеля будут жить до двухсот лет.
С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошёл в радиорубку. Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости были неутешительные. Повсюду метёт… Правда, обстановка на Сомнительной ещё неизвестна, связь по графику — через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы: сдержанный, интеллигентный Анатолий, с чёрными усиками на совсем юношеском лице, и Маша, молоденькое, кругленькое, стройное и донельзя миниатюрное существо. D среднем супруги относяться друг к другу на равных: Мария подчиняется мужу по служебной линии и навёрстывает своё в быту. Она привыкла к тому, что все подшучивают над её маленьким ростом, но, по-моему, у неё нет никаких оснований беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие от баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
Сомнительная на связь не вышла — видимо, что-то случилось с аппаратурой. С этим я примириться не мог. Любовь к информации моя слабость. А вдруг там, на юге острова, отличная погода и за мной согласно договорённости выслали вездеход? Я знал, что наверху, на колхозной почте, есть телефон, по которому можно позвонить в Сомнительную. Подумав, я нетвёрдым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я был совершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду, опасно и прочее. Слегка удивлённый, я повторил своё заявление громче.
— Да, да, ми поняли, — нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. — Конечно, идите.
Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники… Я обиженно пожал плечами и вышел из дому. К столовой, а затем к радиорубке добираться было относительно просто: строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогал психологический фактор — сознание того, что в крайнем случае можно заскочить в любой дом.