Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных вихрей, и где-то за ними — невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят я сообразил, что затеял нешуточное дело: выбираться из сугробов было куда труднее, чем в них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такой силы, что не только двигаться — трудно было удержаться на ногах. Но все же до горы я добрался, отдышался и, как всякий уважающий себя альпинист, тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, что её высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала бы лыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас вершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что она должна быть на месте, и я решил достичь её через расщелину. В этом и заключался самый хитрый пункт моего плана. Я нащупал расщелину лучом фонарика, шагнул в неё — и по самые уши погрузился в рыхлый снег. Великолепное ощущение — когда на разгорячённое тело через воротник сыплется холодная крупа. Если у вас есть горчичники и малиновое варенье — попробуйте. Выбравшись из ловушки, я обнаружил, что изрядно вспотел — главным образом от страха, так как мимо с явно провокационной целью шмыгнул большущий пёс, которого я в темноте принял за медведя. Было обидно, что неграмотный полярный пёс, который и слыхом не слыхивал, что на свете есть Шекспир, импрессионизм и песни Людмилы Лядовой, уже наверху, а я, высший продукт развития материи, барахтаюсь в снегу, как слепой щенок. Эта мысль придала мне спортивной злости, и, цепляясь за наст руками, ногами и зубами, я в конце концов влез на гору.
Не буду рассказывать, как удалось найти почту. Приберегу для будущего этот сюжет, который вполне годится для либретто героического балета «Интеллигент за Полярным кругом». А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьем меху — это будет свежо и эффектно[2] .
Заведующая почтой Нина Васильевна Высокова охотно согласилась помочь. Она позвонила на Сомнительную, и состоялся разговор, который внёс полную ясность в ситуацию.
— Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь корреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет, это Высокова говорит, алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес… Высокова говорит! Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну здравствуйте! Вы меня слы… Вы-со-ко-ва! Да, да, добрый день! Так корреспондент спрашива… Что?! Фу-у-у!..
Нина Васильевна чрезмерно энергично опустила трубку на рычаг. Я поинтересовался, что это был за последний вопрос, который переполнил чашу терпения.
— Меня спросили, — Нина Васильевна тяжело вздохнула, — кто это говорит…
Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в обратный путь. Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то теперь дорогу к горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут я изловил себя на мысли, что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почте я шёл против ветра, то сейчас казалось логичным двигаться в обратном направлении: вывод, который делал честь моей сообразительности. Но в том-то и дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило, толкало, швыряло и вертело, как бессловесную юлу. Ориентир — магазин у спуска с горы — куда-то исчез. Я тыкался носом в самые разные дома, выбирался на новую дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякое представление о том, где нахожусь. В двух шагах ничего не было видно, дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы лишь удручающе одинаковые снежные вихри да ещё создавал тени, которые навевали всякие кошмары.
Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую
— и, вскрикнув от неожиданности, я покатился с горы.
Но это благородное, спасительное падение и положило конец моим злоключениям. Ибо теперь добраться до станции было парой пустяков, и несколько минут спустя я ввалился в радиорубку.
— Ну, как дела? — спросил Мокеев.
— Был наверху! — с гордой простотой ответил я.
— Дозвонились?
— Нет! Но я был наверху.
— Ну и что? — удивилась Маша.
Я снисходительно посмотрел на этого ребёнка, нет, ей не понять все величие того факта, что я был наверху. То, что я испытал, под силу только волевым и могучим мужчинам! И я сказал… пожалуй, самую непростительную глупость, когда-либо исходившую из моих уст:
— Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, муж посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня — и прыснули. Сказать почему?
Потому что Мария всего час назад была наверху. Там, в колхозном пансионате, наливается соками трехлетнее и любимое чадо супругов Мокеевых, и это чадо нужно тискать и ласкать не меньше двух раз в сутки. Сначала над ним нежно мурлычет мама, а во второй половине дня приходит суровый и строгий папа.
— Но как вы туда забрались? — искренне поразился я. — Ведь вас, такую… простите… малышку, ветром сдует!
— И сдувало, — Маша засмеялась, — три раза. Ну и что?
— А пурга? — не сдавался я. — Ведь можно замёрзнуть?
— Разве это пурга? — Маша пренебрежительно фыркнула. — Вот в прошлом году была пурга так пурга. Ветряк сломало. Доходило до пятидесяти метров в секунду, да ещё при сорокаградусном морозе. А сегодня и тридцати метров нет и градусов не больше.
Вот тебе и малышка!
ВЕЧЕР У КАМИНА
Я всегда с некоторым недоверием отношусь к людям, которым скучно. Можно ещё понять Онегина, которому Гарольдов плащ мешал рубить капусту и доить корову в своём имении, но когда на скуку жалуется современный человек, то он либо позирует, либо попросту ленив; и в том и в другом случае его нужно отдать на растерзание «Крокодилу». Ничто так не излечивает от скуки, как заботы. Особенно во время пурги, способной ввергнуть в чёрную меланхолию даже самого проверенного сангвиника. Нет в пургу ничего опаснее, чем лежать, задрав ноги, на постели и тупо смотреть в окно.
Но забот на станции было хоть отбавляй. Каждые три часа Москва требовала очередную сводку. Именно сводку, а не красноречивые жалобы на то, что её невозможно дать из-за пурги. Три раза в сутки — душа из тебя вон, а зонд обязан взлететь. Раз в десять дней — пусть мороз рвёт термометры, но баню откладывать нельзя. И не откладывали. Двое суток раскаляли каменку, лязгали зубами в предбаннике, где было около нуля, пулей влетали в натопленную парную и весело тёрли друг другу спины.
А по вечерам собирались в кают-компании. Вот что она собой представляет. Открыв дверь, вы попадаете в холодные сени, где вас встречают две собаки. Это привилегированные псы, они состоят при кухне и дорожат своим положением. Они никогда вас не облают, но, кроме снисходительного презрения, ничего от них не ждите, потому что подлинного, не из-под палки, уважения заслуживают, конечно, только поварихи. Помимо двух придворных собак, на станции прозябает десяток их менее счастливых собратьев, таких же рослых и пушистых, но куда менее упитанных. Положение бедных родственников делает их приветливее и сердечнее — такова собачья жизнь.
Из сеней вы входите в коридор. Направо кухня, где безраздельно царствуют поварихи, женщины с большим и щедрым сердцем. Три раза в день они досыта кормят полярников, ни один из которых не жалуется на отсутствие аппетита. Питание здесь бесплатное, и поэтому день получки приобретает символическое значение. Но на количестве и качестве еды это обстоятельство не отражается.