Как только Аннабет назвала синее платье, Селеста сразу же поняла, о каком платье идет речь.
И вот она зашла сюда, в эту комнату, в которой накануне застала Джимми, уткнувшегося лицом в подушку Кейти, вдыхавшего ее запах, и открыла окно, чтобы выветрился густой и терпкий запах потери. Платье она нашла в глубине шкафа в чехле на молнии. Вытащив его, она на минутку присела на кровать. Снизу до нее доносились звуки улицы – хлопанье автомобильных дверец, обрывки и отголоски болтовни пешеходов, шипенье пневматической двери автобуса, открываемой на углу Кресент, – а она глядела на фотографию Кейти и Джимми на тумбочке возле кровати. Эта фотография была давняя: Кейти принужденно улыбается, сидя на плечах отца; Джимми держит ее за щиколотки и смотрит прямо в объектив фотоаппарата; он тоже улыбается чудесной открытой улыбкой, улыбкой удивительной, потому что от Джимми меньше всего можно было ожидать открытости, но когда он улыбался, обычная его сдержанность отступала.
Она держала фотографию в руках, когда снизу услыхала голос Дейва: «Опять вы двое». И после сидела, обмирая по нарастающей, слыша весь разговор Дейва с полицейскими и потом замечания, которыми обменялись Шон Дивайн и его товарищ, когда Дейв отошел и направился через улицу за сигаретами для Аннабет.
В течение десяти‑двенадцати ужасных секунд она думала, что вот сейчас ее вырвет прямо на синее платье Кейти. Диафрагма ходила ходуном, горло сжималось, в животе бурлило. Она согнулась пополам, пытаясь удержаться от рвоты, из горла рвались хриплые позывы, но рвоты не было. Потом это прошло.
Но тошнота все же осталась. Тошнота, и липкий страх, и жженье в голове. Что‑то внутри нее горело, бушевало огнем, отчего мерк дневной свет и мрак наползал, растекаясь по носоглотке, заполняя глазницы.
Когда Шон с товарищем стали подниматься по ступенькам, она откинулась на кровать, мечтая об одном – пусть ударит молния, или пусть обрушится на нее потолок, или пусть подхватит ее неведомая сила и выбросит в открытое окно. Все лучше, чем то, что сейчас ее ожидает. Но может быть, он просто укрывал кого‑то или же стал невольным свидетелем того, чего не должен был видеть, и теперь ему угрожают. Может быть, допрос его означает лишь то, что у полиции возникли подозрения.Ведь никак не может быть, чтобы ее муж убил Кейти Маркус.
Его история о напавшем на него грабителе – ложь с самого начала. Она сразу так и решила. Не раз за эти дни она пыталась спрятаться от этого знания, вычеркнуть его из памяти, закрыть, как туча закрывает солнце. Но она знала, с первой же ночи, когда он рассказал ей это, знала, что грабители не бьют левой рукой, когда в правой у них нож, не произносят гладких фраз вроде: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух, выбирай». И их не могут разоружить, а потом избить такие, как Дейв, дравшиеся разве только в детстве.
Вот если б с такой историей выступил Джимми, это было бы совсем другое дело. Джимми при всей своей субтильности, наверное, может убить. Глядя на него, веришь, что в драках он знает толк и просто перерос тот возраст, когда насилие кажется необходимым. И все‑таки в Джимми можно уловить исходящую от него угрозу, способность к агрессии.
А вот в Дейве улавливалось другое. Это был человек с секретами, непонятные винтики вертелись в непонятной голове, что‑то смутное, тайное протекало за этими слишком спокойными глазами, шла жизнь, куда никому не было доступа. Восемь лет она замужем за Дейвом, и восемь лет она надеялась, что тайный этот мир в конце концов откроется ей. Но нет, не случилось. Мир внутренний, тайный, для Дейва был важнее того, в котором он жил вместе с остальными, и, может быть, два этих мира так смешались, так пронизали друг друга, что темная глубь сознания Дейва бросила тень и на улицы Ист‑Бакинхема.
Мог ли Дейв убить Кейти?
Она всегда ему нравилась. Разве не так?
И положа руку на сердце, может ли Дейв, ее муж,совершить убийство? Загнать в темный парк дочь старого друга? Бить ее там, слышать ее крики, мольбы?
Зачем? Зачем кому‑то понадобилось это делать? А если признать, что кто‑то действительно смог это сделать, не логичен ли следующий шаг – предположение, что этим кто‑томог быть Дейв?
Да, говорила она себе, он живет в своем, тайном мире.
Разве не так?
И положа руку на сердце, может ли Дейв, ее
– Значит, вы вычеркнули Бобби и Романа из списка подозреваемых? – спросил Джимми.
Шон покачал головой:
– Не полностью. Нельзя не учитывать возможности, что они кого‑то наняли.
– Но по вашему лицу я вижу, что вы не очень‑то верите в эту возможность, – сказала Аннабет.
– Да, миссис Маркус, не верим.
– Так кого же вы подозреваете? – спросил Джимми. – Никого?
Уайти и Шон переглянулись, и тут же в комнату вошел Дейв. Сняв целлофановую обертку, он протянул Аннабет пачку сигарет:
– Вот, пожалуйста, Анна.
– Спасибо. – Она с некоторым смущением заглянула Дейву в лицо. – Ужас, как курить захотелось.
Он мягко улыбнулся ей и похлопал ее по руке:
– Голубчик, все, что ты сейчас хочешь, это хорошо. Это здорово.
Она зажгла сигарету и обернулась к Уайти и Шону:
– Я бросила курить десять лет назад.
– Я тоже бросил, – сказал Шон. – Можно стрельнуть сигарету?
Аннабет рассмеялась, сигарета дрогнула у нее во рту, и Джимми подумал, что за последние двадцать четыре часа ее смех – это единственный приятный звук, который он слышал. Шон улыбнулся, беря сигарету из рук Аннабет, и Джимми готов был поблагодарить его за то, что он заставил его жену рассмеяться.
– Вы плохой мальчик, полицейский Дивайн, – сказала Аннабет, дав Шону прикурить.
Шон выпустил дым:
– Да, мне и раньше это говорили.
– И на прошлой неделе командир говорил, если я не ошибаюсь, – заметил Уайти.
– Правда? – удивилась Аннабет, озарив Шона теплом своего участия; Аннабет принадлежала к тому редкому типу людей, которым слушать не менее интересно, чем говорить самим.
Улыбка Шона стала шире, Дейв сел на стул, и Джимми почувствовал, что атмосфера в кухне проясняется.
– Я был отстранен от работы и лишь недавно вернулся, – признался Шон.