Наверное, у родителей по‑другому и не бывает.
Ему вспомнилось, как называли его дядья отца, младшего из двенадцати детей в ирландской семье, эмигрировавшей в Штаты, когда отцу было всего пять лет. «Забияка Билл», – говорили они о Билле Дивайне, таком, каким он был до рождения Шона, и еще «шкет». Лишь теперь, слыша эти голоса, Шон различает в них покровительственный тон старшего поколения по отношению к младшему – ведь большинство его дядьев было лет на пятнадцать старше маленького братца.
Теперь все они умерли. Все одиннадцать братьев и сестер отца. А «шкету», малышу, вот‑вот стукнет семьдесят пять, и его засунули в приют в этом пригороде, и он коротает здесь дни возле полей для гольфа, который ему ни на черта не нужен. Последний и единственный живой, и все‑таки младший, вечно младший, вечно ощетинивающийся против малейшего намека на снисхождение, не терпящий его ни от кого, в особенности от сына, готового ополчиться, если потребуется, против всего мира, но не мириться с этим снисхождением, покровительством или чем‑то похожим на него. Потому что все, кто имел право покровительствовать ему, давно почили.
Отец кинул взгляд на кружку Шона и бросил на стол несколько монеток в качестве чаевых.
– Ну, ты готов? – спросил он.
Они пересекли автостраду № 28 и вышли на подъездную аллею с ее желтыми полосами ограничителей скорости и душем для машин.
– Знаешь, что мама любит? – спросил отец.
– Что?
– Когда ты ей пишешь. Черкни ей иногда открыточку, просто так, безо всякой особой причины. Она говорит, что открытки твои очень смешные и что ей нравится, как ты пишешь. Она хранит их в ящике в спальне. Некоторые открытки там еще из колледжа.
– Ладно.
– Иногда – открыточку. Хорошо? Брось в почтовый ящик.
– Конечно, конечно.
Они дошли до машины Шона, и отец взглянул на темные окна своего домика.
– Она уже легла? – спросил Шон.
Отец кивнул:
– Утром она везет миссис Кофлин на физиотерапию. – Резким движением отец протянул Шону руку: – Рад был тебя видеть.
– И я рад.
– А она вернется?
Шону не надо было спрашивать, кто это «она».
– Не знаю. Право, не знаю.
Отец вглядывался в его лицо, освещенное желтым светом уличного фонаря, и Шон внезапно понял, что отцу мучительно знать, что сын страдает, что сын брошен и одинок; знать, что рану его не залечить и что с уходом Лорен душа сына вычерпана и пуста и пустота эта останется с ним навеки.
– Что ж, – сказал отец, – выглядишь ты неплохо. Не опускаешься, следишь за собой. Ты, часом, спиртным не злоупотребляешь?
Шон покачал головой:
– Нет, просто много работаю.
– Работа полезна, – проговорил отец.
– Ага, – сказал Шон и почувствовал, как к горлу подступает горький гложущий комок.
– Ну, тогда…
– Ну…
Отец хлопнул его по плечу.
– Ну, тогда привет! И не забывай звонить матери по воскресеньям, – сказал он и, оставив Шона возле машины, направился к переднему крыльцу походкой человека лет на двадцать моложе.
– Береги себя, – сказал Шон, и отец взмахнул рукой в знак согласия.
Отперев машину с помощью дистанционного пульта, Шон уже потянулся к ручке дверцы, когда отец окликнул его:
– Эй!
– Да?
Шон оглянулся и увидел у крыльца отцовскую фигуру – голова и плечи отца растворялись в сумраке.
– Ты хорошо тогда сделал, что не влез в ту машину.
– Ты хорошо тогда сделал, что не влез в ту машину. Так и знай.
Уперевшись руками в капот и прислонившись к машине, Шон силился разглядеть выражение отцовского лица.
– Надо нам было и Дейва уберечь.
– Вы были детьми, – сказал отец. – Вы не могли знать, а если б даже и могли…
Шон помолчал, обдумывая эти слова, барабаня пальцами по капоту, вглядываясь в темноте в лицо отца.
– Я и сам так себе говорю.
– Ну и…
Шон пожал плечами:
– И все же думаю, мы должны были это знать. Так или иначе. А ты так не считаешь?
Наверное, целая минута прошла в молчании, и Шон слушал стрекотание кузнечиков и шипенье газонных поливалок.
– Спокойной ночи, Шон, – сказал отец, перекрывая шипенье.
– Пока, – произнес Шон и, подождав, когда отец войдет в дом, влез в машину и поехал к себе.
Вернувшись домой, Селеста застала Дейва в гостиной. Он сидел в углу потрескавшегося кожаного дивана, а рядом, возле ручки кресла, двумя горками возвышались пустые банки из‑под пива; в руках у него была новая банка, а на коленях лежал телевизионный пульт. Он смотрел кино, где было много крика.
Снимая в холле пальто, Селеста видела отсветы экрана на лице Дейва, слышала крики, становившиеся все громче, испуганнее, к ним присоединились голливудские шумовые эффекты – звук опрокидываемых столов и нечто, напоминающее треск раздираемого на части тела.
– Что это ты смотришь? – спросила она.
– Про вампиров, – ответил Дейв. Не отрывая глаз от экрана, он поднес к губам банку «Бада». – Главный вампир убивает всех на вечеринке охотников за вампирами. Они действуют по заданию Ватикана.
– Кто?
– Охотники за вампирами. Ух ты! – воскликнул Дейв. – Вчистую оторвал ему голову!
Селеста вошла в комнату и взглянула на экран, как раз когда какой‑то тип в черном пронесся по комнате, ухватил за подбородок перепуганную женщину и куснул ее в шею.
– Господи, Дейв…
– Нет, это круто, потому что Джеймс Вудс теперь в бешенстве.
– Кто это – Джеймс Вудс?
– Главный охотник за вампирами. Отчаянный парень.
Она увидела его на экране: Джеймс Вудс в черной кожаной куртке и облегающих джинсах взял в руки нечто вроде арбалета и прицелился в вампира. Но вампир оказался проворнее. Он протащил его по комнате, колошматя почем зря, словно весу в том было не больше, чем в комаре, а потом в комнату ворвался другой парень и выпустил в вампира очередь из автомата. И хотя вампир был неуязвим, все они благополучно проскочили мимо него, словно он внезапно потерял зрение.
– Это брат Болдуин? – спросила Селеста. Она сидела на диванном валике, там, где он смыкается со спинкой; откинув голову, она прислонилась к стене.
– Наверное.
– Который из них?
– Не знаю. Я не уследил.
Селеста смотрела, как они мечутся по номеру в мотеле, усеянному трупами уж чересчур, на ее взгляд, густо для столь малого пространства, а Дейв заметил:
– Господи, придется Ватикану прислать новый взвод охотников за вампирами!
– А почему вдруг Ватикан озаботился вампирами?
Дейв улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, вскинув на нее прекрасные глаза.
– Это большая проблема, милая. Ведь вампиры постоянно воруют чаши для причастия.
– Чаши для причастия? – переспросила она, ощущая настойчивое желание протянуть руку и погладить его по голове, как будто глупый этот разговор развеял, прогнал из памяти все неприятности ужасного дня.