«Жизнь! На что ты намдана…»
« ...Я не думаю, что только исключительные личности имеют право рассказывать о себе. Напротив, я полагаю, что очень интересно, когда это делают простые смертные».
« … Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, иполезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание и особенно выписанное еще из детства, из родительского дома. Если много набрать таких воспоминаний с собою в Жизнь,то спасён Человек на всю Жизнь».
«Мы боимся, мы ни за что не хотим отпускать наши вещи обратно в природу, откуда вышли они. Флобер желал быть похороненным вместе со своей чернильницей. Но чернильнице было бы скучно без пера, перу без бумаги, бумаге без стола, столу без комнаты, комнате без дома, дому без города. И как ни старайся человек, истлевает он сам, истлевают и его вещи. И лучше, чем мумии лежать в расписном саркофаге, на музейном сквозняке, - приятнее и как-то честнее, - истлеть в земле, куда возвращаются в свой черед и игрушки, и линотипы, и зубочистки, и автомобили».
В.В. Набоков
Лев Толстой утверждал, что существует, по крайней мере, три признака, которыми должен обладать настоящий и хороший писатель: во-первых, он должен высказать что-то очень ценное, непреходящее и полезное для многих людей. Во-вторых, он обязан это своё «слово» выразить правильно, то естьпонятно и доступно. И, в-третьих, стараться быть правдивым. Такими, по его мнению, были Достоевский, Диккенс и, прежде всего, Огюст Флобер.
Я смею думать, нет, я утверждаю, что литературные воспоминания Евгении Алексеевны Вейтбрехт, посовокупности, обладают этими тремя «толстовскими» качествами в самойполной мере: и как образец абсолютного освоения труднейшего жанра словесного творчества, каким являются мемуары, и необыкновенной выразительной «житийной, бытовой, философской» поэтикой текста, поэтикой изложения автором простых фактов и серьезных великих событий русской и советской жизни на протяжении почти 80 страдных лет (начиная с последней четверти 19 века), выпавших на её долю.
Как известно, Александр Герцен, начавший было на старости лет кропать свои воспоминания исключительно для дочерей, перечитав вслух первые три – четыре главки, вдруг обнаружил, что описанные в них конкретные факты и обстоятельства его собственной личной жизни, то бишь родительский дом, отец, мать, мачеха, юность, сиротство, учеба, первые книги, пансион, сверстники, мятежные мысли, ссылка, женитьба, изгнание, Огарев, Станкевич, Дуббельт - всё это происходило в крайней близости и неотрывно от жизни и судеб его Москвы, Воробьевых гор, Петербурга, Парижа, провинциальной Вятки, той же Твери или Лондона.
Так родился герценовский шедевр под названием «Былое и думы».
И, пожалуй,до сей поры у нас в России не было и нет пока более достоверного и с такой художественной силой и энергией исполненного документального источника по истории русской интеллигенции и т.н. «истории идей» бурного 19 века.
А «Крейцерова соната» Льва Толстого? Всего лишь короткая повесть, (то естьвыдумка, фантазия, анекдот, случай, сюжет), навеянная простым забавным рассказцемиз чьей-то чужой жизни другом писателя артистом Горбуновым за чайным столом в Ясной Поляне. Онасущественно иреально отразиладумы и нравственные сомнения большинства представителейрусского общества конца 1880–х годов, а за героями повести легко угадывались и сам Лев Николаевич, и его жена - Софья Андреевна…
С другой стороны, все творческое и эпистолярное наследие Густава Флобера и, прежде всего, его великий художественный роман-трилогия«Воспитание чувств» - разве не совершенно реальная доподлинная картина современной ему Франции и остальной Европы?
Все так …
Но и Флобер, и Герцен и, конечно, Лев Толстой, великие писатели, которые в поисках идеала и мировой гармонии, что называется, «творили эпоху», будоражили и направляли умы, воспитывали вкус, преодолели века, границы и наречия, сформировали характер нескольких поколений людей мыслящих. Авторитет их поступков и писаний непререкаем.
И хотя представленные читателям воспоминания Евгении Алексеевны Вейтбрехт, личности отнюдь не столь знаменитой и именитой, события и встречи, которым она была неравнодушным свидетелем, и множество людей, которые прошли с ней по жизни, от первых лет детства и до старости, безусловно не менее значительны и достойны, чтобы нынешние современники вместе пережили её простую - непростуюжизнь.
- Одноэтажная деревянная пыльная гимназическая Гатчина с её тихими горожанами, позолоченными церквами, каретами, барабанамивокруг Августейшего Дворца и высоким подъездом знаменитого Сиротского института Благородных девиц;
- детские, юношеские пленительные окрестности «некоего» именьица с журавлиным названием «Журавка» где-то на отшибе Могилевской губернии;
- полковые ученья, карты, любовь, офицерские жены и журфиксы в клубах и гостиницах под Вильно;
- счастливое замужество, Рига;
- каменный заезженный булыжный болотный дачный Петербург Блока и Комиссаржевской, деревянные мостовые окраин, больницы, Публичная библиотека;
- милые берега Лебяжьего села у самых финских шхер, загорелые лоцманы и благородные рыбаки;
- Зимний, Невский, Острова, извозчики, трамваи, железная дорога, филармония, окна, Первая мировая, рождение дочерей, Петроград, февраль-октябрь;
- военщина и революция, голод, «Наркомпрос», «Наробраз», «Помгол», борьба за грамоту;
- неровная тревожная упрямая советская жизнь, Крупская, Горький, Анатолий Фёдорович Кони, Чуковский;
- театр, Николай Константинович Черкасов – любимый зять и его родители;
- война вторая, блокада, опять голод, страх, неясность, эвакуация, гостеприимный незабываемый театральный Новосибирск и долгое возвращение домой в свою коммуналку на улицу Восстания, творческая старость среди дорогих книг, преданных родных, юного внука и множества друзей, коллег и учеников…
И за каждой из этих, блестяще выписанных Евгенией Алексеевной картинок быта и яви, как за резной рамой с причудливым орнаментом – легион! Конкретные лица и имена множества знакомых и незнакомых людей (персонажей), приметы их одежды, мыслей, характеров, привычек, жестов, взглядов, словечек и всяких тому подобных «мелочей жизни», которые (как известно каждому), отнюдь и совсем дажен ем е л о ч и.И так же, как от камешка, брошенного в воду, расходятся круги, так и от каждой живой и, подчас, беспощадной страницы этих воспоминаний, в центре круга - она сама, просвещенный библиотекарь, преподаватель, искусствовед, переводчик Евгения Алексеевна Вейтбрехт, пожилая красивая русская женщина (правда, с весьма причудливой родословной) с котомкой любимых книг за плечами и внимательным взглядом. Точь-в-точь, как сказал однажды Белинский о Лермонтове: « Во всех повестях одна мысль, и эта мысль воплощена в одном лице, которое и есть герой всех рассказов». Причем, и здесь Евгения Алексеевна, пытаясь объяснить ход своей мысли или своего поведения в той или иной житейской ситуации, в большинстве своем обращается к Шекспиру, Гете, Дюма, Лонгфелло иль к самому Лорду Теннисону отнюдь не ради эрудиции или поучения, а только лишь для того, чтобы подтвердить авторитет мировой классическойлитературы перед сиюминутными открытиями и изобретениями… И теперь каждый, кто не только раскроет эту книгу, но и «дойдет» хотя бы до её половины - непременно удивится кругом чтения Е.А. Вейтбрехт и, может быть, потом перечтёт или сами эти книги, или запомнит их названия (что тоже немало).
Что же касается собственно «прозы», то есть художественности текста (о чем было сказано выше и что напрямую роднит воспоминания Е.А. Вейтбрехт с самыми выдающимися образцами этого жанра), приведем «навскидку» пару-тройку выписок и цитат, подтверждающих наше смелое утверждение …
« Если скупость и любовь к дешевке практична, то моя мачеха в высокой степени обладала этим качеством. В то время носили белые чулки, но она где-то выискала для меня красные, которые отравляли мне жизнь. Когда мы с мачехой чинно уселись против бабушкиного кресла, я сразу почувствовала себя в состоянии депрессии. Мне казалось, что и бабушка, и сидевшая позади нее с вязаньем горничная (бывшая крепостная) с изумлением смотрят на мои толстые красные ноги. «Гусь лапчатый», – дразнили меня братья. Я тихонько соскользнула со стула и пробралась к окну. Был солнечный осенний день, и я никогда не забуду чудесного вида Невы с Петропавловской крепостью вдали».
« Детская сделалась «комнатой мальчиков», а я начала свое странствование на диванах в комнатах общего пользования. Оно продолжалось с короткими перерывами в течение 15 лет, до замужества. С тех пор я поняла, что своя кровать – это великая вещь, ей передается что-то от индивидуальности хозяина, это его друг, его дом. Диваны, высокие, низкие, со спинками, без спинок, клеенчатые и кретоновые, с клопами и без клопов мерещатсямне, определяя каждый отдельный этап моей жизни».
«При большой взаимной любви первое стирается, второе прощается, и последующая реакция часто еще обостряет любовь. Но вот на моем опыте я убедилась, что катастрофичен союз, в котором одна сторона своим поведением и суждениями смертельно оскорбляет другую, не понимая, в чем дело. Часто задается вопрос: «Да что же тут оскорбительного? Неужели я не имею права так говорить и так поступать?». Тут пропасть, и подать руки через нее невозможно. Все это не мешает человеку быть умным, образованным, просто даже эрудитом и культурным с общепринятой точки зрения. И душевно люди эти совсем не плохие, но какое у них мещанское представление о мужской порядочности и благородстве. Причина кроется, по всей вероятности, во взгляде на женщину, которую даже при большом чувстве считают низшим существом. Никогда не забуду моментов пережитых унижений»!
« Я стараюсь извлечь пользу из примера деда и, остро реагируя на неизбежные в жизни удары самолюбия, беру себя в руки, чтобы не перехватить через край. Не знаю, как у моих предков, но у меня в той же степени развито и чувство благодарности.
Е. Б. Белодубровский
Воспоминания Евгении Алексеевны Вейтбрехт, которые она посвятила своему внуку Андрею Черкасову
«Сказал свое слово – иди»
Арабское изречение
«Для того, чтобы писать свои воспоминания, вовсе не надо быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным мужем, – для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказывать».
Герцен – «Былое и думы»
1. Детство
Дед мой по отцу Петр Бонифациевич Борейшабыл родом из мелкопоместных польско-литовских дворян Могилевской губернии. Человек большой воли, умный, энергичный, он, как говорят англичане, «сам себя сделал» (self-made man) . Начав с маленькой службы в канцелярии, он в чине действительного статского советника дошел до крупной должности товарища министра путей сообщения. На сохранившейся фотографии он снят с лентой через плечо и звездой на груди. Дед сам изучил французский язык и владел им в совершенстве. В его родовом имении сохранилась собранная им большая библиотека французской литературы ХVIII века.