Инстинктивно, стараясь приспособиться к создавшимся условиям, я увлеклась домоводством и сделалась образцовой хозяйкой. Помнится, когда я вышла замуж, Николай Арнольдович получал 49 рублей в месяц плюс казенная квартира, отопление и деньщик. Необычайно дешевой была тогда жизнь в Олите. Большая французская булка стоила 5 коп., фунт сливочного масла 25 коп., фунт телятины 5 коп. Приехав в Олиту осенью, я сразу принялась готовить запасы на зиму: квасить капусту, солить огурцы, помидоры. Яблоки, всякие варенья, пастилы я привезла из Журавки. Не могу без чувства умиления вспомнить нашего первого деньщика Бурого. Что это был за чудесный человек! Я научила его готовить, и он сделался великолепным поваром. Благодаря нашим с ним стараньям, дом всегда был полной чашей. Мы пекли булки, зандкухены, сами делали баранки. Когда приходили гости, у нас всегда было чем угостить. Котлеты Бурый научился делать так, что они славились по всей бригаде. Мы с ним очень подружились. Я старалась, чтобы ему жилось получше. Несмотря на то, что он получал питание в казармах, я закармливала его вкусными вещами. Я выписала из Петербурга две поваренные книги Молоховец и Коломийцевойи с ними не расставалась. Много рецептов кушаний я привезла из Риги. Бурому я устраивала свободные часы, заставляла его варить кофе и со всякими печеньями угощать своих приятелей. В то время для солдат не было никаких развлечений – ни радио, ни кино, ни клуба.
Бурый платил мне горячей привязанностью. Помню, как перед отъездом в лагеря я сказала ему: «Придется нам с вами завтра поработать. Надо заготовить баранки, зандкухены на целый месяц и спечь булки». На другое утро, когда я встала, в кухне на столе лежали груды всякого печенья. Оказывается, Бурый работал всю ночь и не ложился. Однажды он мне устроил такой сюрприз. У нас были гости. На ужин Бурый приготовил свои знаменитые котлеты. Все сели за стол и занялись закусками. Вдруг дверь из кухни отворяется, и несколько смущенный Бурый торжественно вносит блюдо с котлетами. На руках у него белые перчатки. Он вымыл и починил перчатки Николая Арнольдовича и еле-еле натянул их на свои большие, рабочие руки. Все с трудом сохраняли серьезность, до того трогательно комично выглядела его фигура с растопыренными пальцами, державшими блюдо.
4. Дети
В январе 1901 года я должна была родить своего первого ребенка. Заранее было спланировано, что это событие произойдет в Виленской больнице, куда обещала ко времени родов приехать Елена Георгиевна. Но за неделю до назначенного срока я почувствовала себя плохо. К счастью, Елена Георгиевна находилась уже в Вильне, и мы телеграфировали ей, чтобы она немедленно выезжала с врачом. Я, а вместе со мной и Николай Арнольдович, прожили двое суток, полные страха и отчаяния. Мучительные родовые схватки продолжались и днем, ночью, но без результата. Я так исстрадалась, что ждала смерти, как избавления. Отсутствие телеграммы из Вильны, неизвестность, приедет ли врач, делали положение еще более напряженным. Бригадные знакомые дамы приходили, говорили шепотом слова утешения и целовали мне руки, как покойнице. Бригадный врач, Гусев, добрый милый человек, навещал меня несколько раз в день. Он садился около постели, устремлял глаза на образ и жарко молился. Потом уходил, даже не пытаясь чем-нибудь облегчить мне положение. Бурый волновался не меньше. Николай Арнольдович бегал, суетился, выполняя поручения, и все спрашивал, что еще нужно сделать. А в свободные минуты рыдал, положив голову на кухонный стол, приговаривал: «Помрет наша матушка-голубушка, помрет наше солнышко». Но я не умерла, родилась наша старшая дочь Наташа . Я долго болела, кормилицей оказалась никудышной. Девочка кричала, очевидно, от голода. Пока не наняли няню, Бурому приходилось иногда носить малютку по комнате. Он делал это с большой осторожностью и нежностью, что-то напевал, баюкал и спрашивал ее: «А кто это вас, такую красавицу, родил?». А красавица она была действительно со дня рождения. Два года пробыл у нас Бурый, и мы расстались с большой грустью. Он вернулся домой, в свою белорусскую деревню. Мы обменялись письмами. На второе письмо он не ответил. Слишком разошлись наши дороги.
После него у нас был деньщик Миско, красивый поляк. Он так ухаживал за нашей няней Франей , тоже полькой, что ей пришлось на полгода покинуть нас. Его, как и третьего и последнего нашего деньщика Степана, я выучила кулинарному искусству, но это были чужие для нас люди, отбывающие воинскую повинность. Четвертая и последняя моя ученица была няня Франя, отдавшая нашей семье всю свою жизнь. Она жива до сих пор, ей 75 лет (Няня умерла 29 сентября 1950 г., 77 лет от роду). В поваренном искусстве она далеко превзошла свою учительницу. А я, передав ей все свои знания и умения, почила на лаврах и занялась другими делами. Сохранив за собой пост капитана дома-корабля, я больше на вмешивалась в ее кухонные дела.
К сроку рождения нашей дочери Наташи к нам в Олиту приехала мачеха. Она, бедняжка, только что пережила тяжелую трагедию. Прожив счастливо несколько лет со своим другом, она наконец, решила закрепить этот союз. Он поехал в Петербург оформлять какие-то документы к свадьбе, она осталась на курорте ждать его возвращения. Через несколько дней мачеха получила извещение о его скоропостижной смерти. Потрясенная горем, поспешила она на похороны. Подробности смерти ее друга, которые не замедлили сообщить ей ее знакомые, отняли красоту этой печали. Он умер ночью в номере гостиницы, с ним находилась близкая подруга Елены Георгиевны. Туманно было будущее, ей было 42 года, уходило настоящее, отравлено было прошлое. Мачеха очень изменилась, постарела. Она стала плохо слышать и очень страдала от этого недостатка. Возясь с малюткой-внучкой, она отвлекалась от своего горя и стала понемногу успокаиваться. Елена Георгиевна пробыла у нас несколько месяцев, потом уехала опять на южный курорт и утешилась. Только слух на всю жизнь остался неполноценным. За время ее пребывания у нас она и Николай Арнольдович посвятили меня в тайны карточной игры – в винт. Это соединило меня с олитским обществом. От скуки и от нечего делать винт был единственным спасением. Несколько семейств сблизились и устраивали у себя поочередно карточные вечера. Изредка собирались в клубе потанцевать. Через два года пребывания в Олите я сделалась настоящей бригадной дамой. Уже больше не тосковала. Возилась с дочкой, обшивала ее, хозяйничала, играла в винт. Танцы, несравненно лучше обставленные, чем раньше, уже не доставляли мне прежней радости. За невозможностью изменить среду, в которой мне приходилось жить, я сама приспособилась к ней. В конечном счете, люди являются главным двигателем жизни. В Олите я встретила симпатичных людей, с которыми сошлась и подружилась. Перед рождением ребенка Николаю Арнольдовичу предложили квартиру в четыре комнаты, в которую мы и переехали. Внизу под нами жила семья полковника Савримовича. Он сам был деспотичный, скупой и на двадцать лет старше своей очень миловидной супруги Наталии Васильевны. С ней мы скоро сделались друзьями и на всю жизнь не прерывали отношений. Наталия Васильевна была только на год старше меня, а, когда я вышла замуж, имела уже четырех дочерей. Одновременно с рождением моей Наташи, она произвела на свет пятого ребенка, сына. Ее материнская опытность была громадным подспорьем для меня. Чуть какое-нибудь непонятное явление у моей дочери, бегу вниз к Наталии Васильевне за советом.
Над нами жили супруги пан и пани Рачко. Рассказывали, что во время пребывания 43 артиллерийской бригады в Вильно, там проживала очень бедная польская семья. Младшими членами этой семьи были две дочери-красотки. Пан Рачко, некрасивый, скучный, неприятный, заполучил в жены одну из них. Блондинка, в меру полная, белорозовая, она была олицетворение физического и душевного здоровья, благоухающей свежести цветка. Муж был отчаянный служака, чем дышала и жила жена никто не знал. Супруги никогда не бывали в клубе, ни с кем не были знакомы домами. Я видела пани Рачко только на прогулке по шоссе, ведущему к Неману. Это был олитский Невский проспект. В квартире Рачко царила мертвая тишина. Супруги были бездетны. Только изредка у нас было слышно, как пани упражнялась на рояле. За год до войны в бригаде появился очаровательный, изящный мальчик – подпоручик Прейс. Говорили, что он музыкален и хорошо играет на скрипке. И вот каким-то непонятным чудом этот прелестный молодой человек перешагнул порог квартиры Рачко и стал бывать у них. До меня стали доходить сверху звуки Крейцеровой сонаты. Медленно, старательно трудились пани Рачко и Прайс над разучиванием этого гениального произведения. Разразилась японская война, мы спешно покинули Олиту. Дальнейшую судьбу пани Рачко я знаю только по рассказам очевидцев. Какая-то часть бригады была отправлена на войну во вторую очередь или просто оставалась в казармах – не помню. В эту группу попал и пан Рачко, и Прейс. Очевидно, разучивание Крейцеровой сонаты продолжалось, пока не оборвалось самым трагическим образом. Говорят, пани Рачко без памяти влюбилась в Прейса. О его чувствах никто ничего не мог сказать. Но когда Прейсу пришлось покинуть Олиту, пани Рачко застрелилась. Смертельно раненая, она прожила несколько часов. И каждый раз, как к ней наклонялся убитый горем муж, она говорила: «Не трогайте меня, дайте мне умереть спокойно. Я жить не хочу и не буду».
Был у нас в бригаде капитан Шульц, маленький, ничтожный, исключительно безобразный. Как-то раз он поехал в Вильну и всем на удивление привез оттуда молодую жену, сестру пани Рачко. Это была женщина необычайной красоты, типа пани Рачко, но несравненно красивее. Мадонна, на которую хотелось молиться и нельзя было налюбоваться. И обезьяноподобный муж всегда неотлучно при ней. Ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе.
После Добужинского командиром 43 бригады был Коханов. Это был бравый, красивый генерал, лет на двадцать моложе своей супруги. Лицо генеральши носило следы большой красоты, и старость не обезобразила его. Умелое пользование косметикой ее молодило. Она была очень богата и держала своего мужа в руках. Нам, молодым бригадным дамам, она говорила как бы в предупреждение: «Я не ревнива, но что мое, то мое». Коханова была очень добра и гостеприимна со всеми, но ко мне она как-то особенно благоволила, возможно потому, что Николай Арнольдович был адьютантом ее мужа. Однажды перед бригадным балом она категорически объявила, что придет ко мне завить и причесать меня. Мучила и жгла меня очень долго, и в результате вечером все удивлялись моему плохому виду и спрашивали: «Что с вами, вы не больны? И что это за башня у вас на голове. Насколько вы милее в вашей обычной гладкой прическе!».
Когда наши мужья воевали с японцами, мы обе жили в Петербурге. Генеральша относилась ко мне очень сердечно и часто навещала меня. И, между прочим, рассказывала мне о распоряжении, отданном родным по устройству ее похорон, а главное поминального обеда. Она ассигновала на него отдельно большую сумму, сама составила меню и список приглашенных, сочинила сама текст приглашения. В нем она просила всех собравшихся не произносить поминальных речей, не плакать, не грустить, а побольше есть и пить и вести себя так, как будто бы она, живая, принимает участие в их трапезе. «Отдав такое распоряжение, – закончила она свой рассказ, – я легко стала думать о смерти, которая ждет меня в близком будущем».
Наиболее яркое впечатление из олитских знакомых оставила у меня жена полковника Ганичева. Это было на редкость счастливое супружество. В течение двадцати лет они обожали друг друга. Ганичева была гораздо старше меня. Наше знакомство продолжалось очень недолго. Вскоре после моего прибытия в Олиту, ее мужа перевели в другую бригаду. Ганичева была морфинистка и так мне рассказывала о раздвоении своего бытия: «Несмотря на то, что так исключительно удачно сложилась моя жизнь, время от времени я чувствую непреодолимую потребность принять морфий. И сразу обрывается мое земное существование, и я начинаю другую жизнь среди небесных светил в образе звезды. Вы не можете себе представить, какое это ни с чем несравнимое счастье, какое блаженство». В отличие от других небесных тел она пользовалась свободой передвижения. К сожалению, маршруты ее небесных путешествий не сохранились в моей памяти. Я с большим интересом слушала ее. Мне она казалась загадочным существом. Покидая Олиту, она подарила мне стадо индюков и индюшек. Их было штук пятнадцать. Мы с Бурым теряли голову, как с ними быть и что с ними делать. Пришлось несколько штук зарезать и засолить впрок, остальных раздать знакомым.
Еще до рождения Наташи я выписала книгу «Система доктора Кнейпа». стала растить дочку согласно указаниям врача. После каждодневной теплой ванны ее обливали комнатной водой. После года няня ежедневно на ночь обмывала ей ноги тоже комнатной водой. Девочка росла крепышкой, никаких простуд за время пребывания в Олите у нас не случалось. Наташа отличалась великолепным аппетитом. Кормить ее манной кашей приходилось системой конвейера, каша непрерывным потоком должна была вливаться ей в рот. Она не признавала пауз и успевала заплакать, если продвижение каши прерывалось не секунду. Приходилось кормить ее вдвоем двумя ложками. Когда Наташе исполнилось два с половиной года, я заметила черное пятнышко на ее зубе. Проконсультировав свои книги, решила ехать в Вильну (12 часов езды) пломбировать зубы. Зная, что это будет трудно, я взяла с собой Николая Арнольдовича и няню. Остановились в гостинице, переночевали и утром все вчетвером со свежими силами отправились к врачу. Наташа, посаженная в кресло, увидала бормашину и подняла неистовый крик. Отпихивая врача, она рвалась прочь. Няня, жительница деревни, неискушенная в лечении зубов, приняла сторону Наташи и всем своим видом демонстрировала возмущение. Николай Арнольдович после некоторого колебания присоединился к няне и Наташе. Они образовали партию внутреннего протеста. И только мы с врачем считали необходимым во чтобы то ни стало выполнить задание. Николай Арнольдович, как более сильный, держал Наташины ноги, мы с няней – руки. В рот был вставлен прибор, разжимающий зубы. Няня, испуганная не меньше Наташи, кричала не переставая: «Матка боска ченстоховка, змилуйся над нами!». Наташа, чувствуя, что няня хочет спасти ее, когда только могла, кричала вместе с ней: «Матка боска ченстоховка!». Наконец, пломбирование было закончено. Я опустилась на ближайший стул, мне сделалось дурно. Доктор спешно дал мне валериановых капель. Затем в полном изнеможении стал готовить лекарство уже для себя – у него начался припадок сердцебиения.