При возвращении в Петербург у меня была интересная встреча, которой в то время я не придала никакого значения, а потом, через десять лет, как я вспоминала и переживала ее! На вокзале я дала Николаю Арнольдовичу свой кошелек и просила взять билет третьего класса. Он взял место во втором классе, вернув в неприкосновенности мои финансы. Неизбалованную в жизни, меня очень тронула такая забота и нежное внимание. Расстались мы ненадолго, через месяц Николай Арнольдович должен был приехать на неделю в Петербург. Войдя в купе, я села у окна и погрузилась в чтение английского романа. Против меня два молодых человека разговаривали по-английски. Ночью один из них вышел, а утром, когда я взяла книгу и заняла свое место у окна, второй сидел рядом со мной. На вид ему казалось лет тридцать. Он был высокого роста с интересным лицом русского интеллигента. Незаметно мы разговорились и провели вместе чудесный, незабываемый день. Среднюю школу он окончил в Англии, университет в России, был, очевидно, крупный коммерсант. Страстный музыкант, он в своем имении под Лугой проводил целые ночи за роялем, играя Шопена. Исполняя произведения любимого композитора, он находил в них отклики своих настроений. Его профессия требовала постоянных путешествий, много времени он проводил заграницей. Человек большой культуры, умный, интересный собеседник, он так увлек меня своими рассказами, что я забыла все на свете. Наша беседа коснулась личной жизни. Он рассказал свою трагедию – несколько лет тому назад умерла его невеста. Я показала ему карточку моего жениха. В Пскове во время обеда он поделился со мной составленным обо мне мнением. «В вас сочетается прелесть русской девушки с той простотой в обращении, какую я встречал только у иностранок». Отношения наши приняли еще более задушевный характер. Он просил меня назвать любимые произведения Шопена – я сказала, что мой любимый композитор Бетховен, назвала две его сонаты и Impromtu Шопена. «Отныне, – сказал он, – исполняя эти вещи, я буду всегда думать о вас». Он написал на листке бумаги свое имя, отчество, фамилию и адрес. Записку вложил в свою английскую книжку Марка Твена и подарил мне на память о нашей встрече, сказав: «На днях я уезжаю в Америку, через месяц буду дома. Как я был бы счастлив получить разрешение повидать вас. Как тяжело найти, чтобы потерять».
Поезд подходил к Луге. Он стоял с саквояжем в руке. Я смотрела на него и думала: «Никогда в жизни ни с кем не было мне так хорошо и интересно, как с ним». А он говорил, пожимая мне руку: «У меня в характере такая странность. Я прощаюсь с вами как будто без особого волнения. А потом как буду тосковать». Он вышел. Я вернулась к мыслям о возлюбленном. Книга была у меня долго, а на записку я не обратила никакого внимания и не заметила, как она испарилась. Не помню даже, чтобы я прочитала ее.
В марте Николай Арнольдович приезжал в Петербург повидаться и познакомился с моими родными. В апреле, на пасхальной неделе мы с ним встретились в Риге у его родителей. Мать его была русская, удивительно милая старушка. Мы с ней прочно подружились на всю жизнь. Ей очень нравилось расчесывать мои волосы, плести и расплетать косу. Отец Николая Арнольдовича был отставной полковник, типичный немец-рижанин. Его предок фон Вейтбрехт был выписан при Петре I из Германии для организации книжного дела в России. Дед Николая Арнольдовича был вицегубернатором Риги. Помню, как его отец во время нашего у него пребывания сделал мне замечание относительно неправильного, по его мнению, употребления глагола «любить» в русском языке. «Как можно говорить: я люблю маму, люблю жениха и люблю гречневую кашу! Надо сказать – Ich esse gern – я охотно ем».
В то время я воспринимала замечание своего свекра о слишком широком значении русского слова «любить» с юмором, объясняя его указание немецкой точностью и аккуратностью. А вот теперь, когда за истекшие 50 лет мне удалось познакомиться еще с несколькими европейскими языками, нахожу, что до некоторой степени он был прав.
Я не говорю про гречневую кашу, в любви к которой мы не одиноки, так как французский aimer также включает и продукты питания. Но некоторые европейские языки имеют даже точную терминологию, различную для любви дружеской и романтической. Так, например, в английском языке to love и to like, в итальянском – amare и voler bene. Мне нравится определение дружеской любви у итальянцев – voler bene – желать добра. Испанский глагол amar и немецкий lieben передают все виды любви и уважения. Но для каши у них имеются особые выражения – gustar и essen gern. Польский глагол kochat moyce имеет исключительно отвлеченный, а не материальный характер любви.
Свекр был большой любитель чтения. На книжной полке в его кабинете почти все книги имели надписи «прочел» и его инициалы. «Чтобы не читать несколько раз одну и ту же книгу», – пояснил он мне. Я впервые попала в немецкие город и в немецкое общество. Рига поразила меня чистотой и массой зеленых насаждений. Летом город утопал в цветах. Такой же несвойственной нам, русским, чистотой и порядком отличались все квартиры, где я побывала. Николай Арнольдович сказал мне, что у них принято надевать на ночь чехлы на мебель. Чтобы получить полный отдых, жители, рано ложась спать, закрывали на ночь ставни. Обедали часа в 23, сытно, вкусно, но не тяжело. Не было у них наших мясных супов, на первое обычно подавалось мясное с обильным соусом из овощей, а на второе сладкий суп из сушеных или свежих ягод, яблок, пива, молока. В 5 часов рижане пили кофе с чудесными сдобными булочками, какие выпекались только в Риге. Вечером легкий ужин, часто только простокваша. Такой режим, возможно, способствовал здоровью и хорошему настроению жителей. Женщины отличались свежестью и полнотой, напоминали сдобные булочки. Нигде, ни в каких дачных садах не слыхала я таких взрывов смеха и веселья, как на рижском взморье. А объект веселья – какие-нибудь качели или даже просто качальная доска. И веселились отнюдь не дети, а взрослые люди.
В июле 1899 года в деревенской церковке близ Журавки состоялось наше венчание. Присутствовали только мачеха и братья. По дороге в церковь я сказала Николаю Арнольдовичу: «Обряду, который сейчас совершится над нами, я не придаю никакого значения. За одно могу ручаться – я никогда не изменю тебе. А если разлюблю, скажу. Хочу думать, что и ты поступишь также».
На другой день после свадьбы мачеха была неприятно удивлена, когда прислуга, в отличие от новоявленной «молодой барыни» стала называть ее «старой барыней».
Николай Арнольдович перед женитьбой получил отдельную квартиру в три комнаты. Из Гатчины нам прислали мебель, поставленную у знакомых после смерти отца. Так приятно было увидеть вещи, привычные мне с детства. Братья дали мне тысячу рублей, столько же получил Николай Арнольдович от отца на обзаведение. Все это дало нам возможность устроиться довольно уютно. Кроме того, братья внесли в банк 5000 в порядке реверса. При царском режиме молодой офицер получал разрешение на женитьбу только в том случае, если он или его невеста клали в банк неприкосновенный капитал в размере 5000. Деньги эти по истечении положенного срока полностью им возвращали. На 400 рублей процентов с этой суммы мы одевались.
Выплатой этой суммы закончилось мое право на наследство отцовского имения. Но закону мне полагалась только четырнадцатая часть недвижимого имущества.
За мою долгую жизнь мне часто приходилось наблюдать молодоженов в первый год их брака. У меня почти всегда создавалось впечатление трудности, с которой стирались углы, вырабатывались взаимные компромиссы. Обычно через известный период все входило в ту или иную колею. А бывало и так, что состояние конфликта делалось постоянным, и супруги безнадежно тянули свою лямку. На другой день после свадьбы мачеха была неприятно удивлена, когда прислуга, в отличие от новоявленной «молодой барыни» стала называть ее «старой барыней».
Николай Арнольдович перед женитьбой получил отдельную квартиру в три комнаты. Из Гатчины нам прислали мебель, поставленную у знакомых после смерти отца. Так приятно было увидеть вещи, привычные мне с детства. Братья дали мне тысячу рублей, столько же получил Николай Арнольдович от отца на обзаведение. Все это дало нам возможность устроиться довольно уютно. Кроме того, братья внесли в банк 5000 в порядке реверса. При царском режиме молодой офицер получал разрешение на женитьбу только в том случае, если он или его невеста клали в банк неприкосновенный капитал в размере 5000. Деньги эти по истечении положенного срока полностью им возвращали. На 400 рублей процентов с этой суммы мы одевались.
Выплатой этой суммы закончилось мое право на наследство отцовского имения. Но закону мне полагалась только четырнадцатая часть недвижимого имущества.
За мою долгую жизнь мне часто приходилось наблюдать молодоженов в первый год их брака. У меня почти всегда создавалось впечатление трудности, с которой стирались углы, вырабатывались взаимные компромиссы. Обычно через известный период все входило в ту или иную колею. А бывало и так, что состояние конфликта делалось постоянным, и супруги безнадежно тянули свою лямку.
Николай Арнольдович и Евгения Алексеевна Вейтбрехты.
Первый год моей брачной жизни был особенно тяжелый. Я ничуть не раскаивалась в сделанном шаге. Любовь к мужу привела меня к жизни в чужой среде, да еще в лесу. Мне пришлось оставить курсы, родных, столичную жизнь. Все это я принимала, как неизбежное. Правда, у меня были книги, я много читала, выписывала московскую, прогрессивную газету. Николай Арнольдович, при всей любви ко мне, продолжал вести по существу холостой образ жизни. Утром служба, после обеда биллиард, иногда азартная игра в карты до рассвета. Я всю жизнь плохо спала и обычно, заснув, ждала его в тяжелом нервном состоянии. Когда он приходил, я выговаривала ему, что он оставляет меня одну, и я тоскую. А на другой день раскаивалась. Моя дневная выдержка изменяла мне в бессонные ночи. Мы пробовали читать мои книги, но я видела, что он скучает, и сама посылала его в клуб. Принесение жертв на алтарь любви ко мне казалось мне непрочным и меня не устраивало. Он был хороший человек, и у него были все данные для хорошего семьянина, каким он и сделался через несколько лет. Несмотря на то, что мы были однолетки, он был значительно моложе меня.
Очевидно, ему надо было перебеситься. Но он поддавался моему влиянию, шел за мной, говоря: «Раньше я верил в бога, а теперь только в тебя». И это дало нам возможность прожить в любви и согласии лет 1012, а с перебоями и все 15 лет.
Чтобы не беспокоить меня, Николай Арнольдович, уходя вечером в клуб, обычно брал с собой ключ от парадной двери. Тоже делал и деньщик, уходя по черному ходу. Такой порядок всех устраивал, и никому не приходило в голову, что он может привести к тяжелым последствиям. Однажды, оставшись вечером одна, я читала у керосиновой лампы за столом в гостинной. Вдруг я услышала за кухонной дверью какие-то странные звуки. Я никогда не была трусом, сейчас же прошла в темную кухню, остановилась у дверей и прислушалась, стараясь понять, в чем дело. И вся задрожала от ужаса, когда услышала слабый мужской голос, произносивший вперемежку со стонами: «Ради бога, спасите, помогите, я застрелился и умираю». Короткая пауза и опять: «Спасите, я не хочу умирать, жить-жить хочу!». Голос переходил в стоны и рыдания. Абсолютная тьма вокруг делала страшное еще страшнее. Умирающий у двери, невозможность придти ему на помощь, какая-то ответственность за жизнь человека заставили меня пережить одну из самых ужасных минут моей жизни. Ощупью, спотыкаясь, я дошла до парадной двери и стала неистово стучать в тщетной надежде, что кто-нибудь услышит, проходя мимо. В полном отчаянии я пошла к свету лампы и, вся сжавшись в комок, ждала. Через полчаса пришел деньщик и нашел мертвое тело в луже крови у наших дверей. А когда вернулся из клуба Николай Арнольдович, я была в очень тяжелом состоянии. Нервное потрясение не прошло мне даром. Николаю Арнольдовичу пришлось ночью посылать телеграмму знакомым в Вильну, спешно вызвать врача. Моей внутриутробной, первой, четырехмесячной дочери не суждено было увидеть свет. Поручик, наш сосед, растратил казенные деньги и застрелился у себя в комнате, а в последние минуты выполз в наш общий коридор. Это случилось зимой 1899 года.