В конце августа мы наняли квартиру на Сергиевской, недалеко от Летнего сада. По величине и цене она казалась нам подходящей. И только переехав, мы обнаружили ее темноту и мрачность. Квартира совсем перестала нам нравиться, когда мы узнали, что случилось с людьми, жившими в ней до нас. Наниматель был вдовец, имевший трех взрослых дочерей. Судя по поступкам, его место было в сумасшедшем доме. Рассказывают, что он хотел покончить с собой, но, боясь оставить дочерей беспомощными, решил умереть вместе с ними. Вечером, дождавшись, пока они заснули, он затопил печку и не открыл трубу. На другой день взломали дверь и нашли мертвыми отца и двух дочерей.
На даче в Луге 1907г. Сидят: Екатерина Бурцева, Мария Исидоровна Ливеровская с сыном Лешой, бабушка Варвара, Екатерина Ивановна и Исидор Петрович Борейши, Бурцева, Стоят: Всеволод Исидорович Борейша, Мария Эдмондовна Седельницкая, Евгения Алексеевна и Николай Арнольдович Вейтбрехты, В.И. и А.Е. Погодины.
Третья, со слабыми признаками жизни, была отправлена в больницу, ее удалось спасти. Известие о смерти отца и двух сестер она пережила в больнице. «Неосторожность отца, несчастный случай», – сказали ей. Интересно окончание этого инцидента. Когда девушка поправилась и выписалась из больницы, она взяла извозчика и поехала в свою квартиру. Подъезжая к дому, извозчик, не зная, кого везет, рассказал ей трагедию, про которую говорил весь город. Как она была потрясена поступком отца!
Когда мы узнали о трагической гибели наших предшественников, мрачная квартира показалась нам просто ненавистной. Так плохо складывалась и наша жизнь в эту зиму 19061907 гг. Пропажа денег, тяжелая беременность, двухмесячная невыясненная болезнь Олечки – все сгруппировалось в виде кошмара. В апреле, в первые дни пасхи родилась Нина , и через две недели мы, бросив злополучную квартиру, уехали на дачу в Лугу. В это лето там съехались родные, дорогие моему сердцу люди: тетя и дядя Борейша, Ливеровские, Бурцевы, Погодины, двоюрдный брат Всеволод Исидорович со своей будущей женой Марией Эдмондовной Седельницкой . Она – ученица Консерватории, обладательница прекрасного голоса и обаятельной внешности, он – будущий адвокат, человек необычайной музыкальности, составляли прекрасную пару. К рождению Нины приехала к нам и моя мачеха. Какой теплотой и радостью обвеяно для меня это лето.
С осени Николай Арнольдович нанял квартиру на Сергиевской, 15, все перевез и устроил к нашему приезду из Луги. Квартира была светлая, приятная, но два года, в ней прожитые, были очень тяжелые. Я, как всегда после родов, чувствовала себя плохо, кормление истощило меня. Плохое самочувствие усугублялось бессонницей. Приходилось много работать, так как наша няня при своей сказочной трудоспособности не могла обслужить такую большую семью. На следующую зиму нам готовился новый удар. Здоровье мое все ухудшалось, пришлось пригласить врача. Он нашел у меня туберкулез, а, когда узнал, что моя мать умерла в 29 лет от этой болезни, то, выстукивая меня вторично, все время неодобрительно покачивал головой. После его визита у нас началась паника. Плакал у меня на груди Николай Арнольдович, плакала в кухне няня. «Ей надо побольше есть, а она не хочет – что я буду с ней делать!», – говорила она. Мне приходилось их утешать. «Лежать в постели и есть каши с много, много масла, затем санаторий на два месяца», – таково было предписание плохо говорившего по-русски Бунге, чудесного врача и человека. Няня со свойственной ей преданностью добросовестно кормила меня разными кашами с маслом через каждые два часа. Пятилетняя Олечка, с детства отличавшаяся сердечностью, понимала уже, что мамочке плохо, и помогала, как могла, возясь с двухлетней шалуньей Ниной. В том же доме против нас жила моя тетя Анна Петровна, у которой несколько лет спустя был запоздалый роман с Коковцевым. Совершенно свободная от всяких забот, она полюбила мою старшую дочь и ежедневно на несколько часов брала ее к себе, Наташе надо было спуститься с нашего второго этажа, перейти маленький двор и подняться во второй этаж. Весь путь она проделывала самостоятельно. Но в случае, если хоть издалека приметит кошку, возвращалась, и няня должна была проводить ее. Анна Петровна учила Наташу читать, писать и вышивать. Педагогический прием был такой: она брала руку Наташи и писала и вышивала сама, орудуя этой рукой. Читала она тоже сама, а девочка повторяла. Результаты получились довольно слабые. Но как она нам помогала, беря Наташу к себе и занимаясь с ней, и как я была ей благодарна. А через четыре года во время романа с Коковцевым она предложила нам устроить Наташу бесплатно в Екатерининский институт. Я была против закрытых учебных заведений, но жилось нам тогда так туго, что пришлось согласиться. Как-то раз Наташа была у Анны Петровны, няня убирала и проветривала спальню. Я лежала в детской, младшие дети играли около меня. Олечка старалась утихомирить Нину, внушая ей, что мамочка больна, шалить нельзя. Нина, как нарочно, шумела, шалила все больше. Олечка, выбившись из сил, попугала ее: «если ты не перестанешь шалить, я приведу со двора дворника». И это не произвело должного впечатления. Тогда Олечка исчезла на несколько минут. И каково было мое изумление, когда я увидела около кровати нашего, правда, очень симпатичного дворника – Кузьму. Олечка в шубе и шапке стояла рядом с ним, держась за его руку. В другой руке у него была метла, которой он грозил Нине. Испуганная девочка влезла на постель и спряталась за моей спиной. До того потешная была эта сцена, что я потом долго без смеха не могла ее вспомнить. Кузьма быстро исчез, спеша к своим делам. Олечка, располагая таким педагогическим воздействием, сразу приобрела авторитет у младшей сестры. Нина очень любила ее и называла «самая лучшая».
Из санатория в Детском Селе я сбежала через неделю, стосковавшись по семье и дому. От усиленного питания я пополнела и стала поправляться. Пришлось нам взять в помощь няне вторую прислугу, тоже польку – Ядвигу. Она пробыла у нас десять лет, мы все очень любили эту милую девушку, и только революция заставила нас расстаться с ней.
Впечатление о моей жизни в эти годы будет неполное, если не упомянуть о Борисе Ивановиче Карагодине – друге нашей семьи. Вскоре после замужества Николай Арнольдович познакомил меня со своим близким товарищем Карагодиным и упомянул, между прочим, что он считается женихом очень милой девушки, родственницы полковника Брянцева. На Бориса Ивановича я обратила мало внимания, он не танцевал, был очень неразговорчив. При хорошем росте и фигуре, лицо его с довольно правильными чертами лица, отличалось каким-то нездоровым землистым цветом. А вот родственницу Брянцевах я находила очень привлекательной. Белорозовая, пухленькая, стройная блондинка с толстой русой косой до колен. У меня в альбоме долго хранилась ее карточка. Николай Арнольдович говорил мне, что Брянцевы очень сочувственно относятся к предполагаемому браку, но Борис Иванович почему-то медлит с предложением.
В первый год моего замужества Борис Иванович редко бывал у нас, и другом нашего дома, вернее моим другом, он сделался после рождения моей старшей дочери Наташи. При ближайшем знакомстве Карагодин оказался человеком начитанным и неглупым, беседы с ним доставляли мне удовольствие. Мы обменивались книгами, я знакомила его с произведениями моих любимых авторов Чернышевского, Писарева, Доролюбова и др. Карагодин выписывал из Петербурга новые произведения современных, я с жадностью их глотала. О какой-либо библиотеке в Олите тогда не могло быть и речи. У нас появились общие интересы. Николай Арнольдович часто отсутствовал по вечерам, у него был период увлечения бильярдом. Я обшивала свою дочку. Борис Иванович вертел мне колесо машинки или читал вслух, когда я шила на руках. Он часто мне говорил, что нашел во мне свой идеал женщины. О предполагаемой женитьбе я никогда его не спрашивала. Милая Верочка с длинной косой скоро покинула Олиту. Разразилась японская война, и 43я бригада была отправлена на Дальний Восток. По окончании войны, года через два после того, как мы с Николаем Арнольдовичем окончательно основались в Петербурге, на нашем горизонте опять появился благополучно отвоевавший Карагодин. Жили в тот год, 1907, мы материально очень тяжело. Я была целиком привязана к дому. У Николая Арнольдовича были вечерние занятия на службе, и я много времени проводила в одиночестве. Карагодин устроился у нас обедать, и мы с ним часто уютно по-олитски коротали вечера. Я не задумывалась над восторженным отношением ко мне, и все, что он говорил по моему поводу, принимала как привычное и должное. Я была до краев полна заботами и любовью к детям и мужу. Карагодин как-то дополнял то, чего мне не хватало в Николае Арнольдовиче, но ни малейшим образом не занял его места в моей жизни.
Но вот пробил час, когда выяснилась невозможность продолжать наши отношения. С Борисом Ивановичем в том виде, как мне хотелось. Все оборвалось сразу и навсегда. В тот незабываемый вечер Карагодин читал мне вслух нашумевший в то время роман Куприна «Поединок» . В квартире царила тишина, дети и няня спали. Николай Арнольдович никогда не возвращалсяс вечерней работы раньше 11 часов. Я шила и с наслаждением слушала хорошую передачу Борисом Ивановичем этого чудесного произведения. И вдруг я почувствовала, что голос Бориса Ивановича как-то странно прерывается, он стал тяжело дышать. Отбросив книгу, он вскочил в рост и быстро зашагал по комнате. Его волнение передалось мне, наружно я окаменела, но машинально продолжала шить, т.е. втыкала иголку куда попало. Вся эта сцена закончилась очень быстро. Карагодин остановился передо мной и очень бледный, с горящими глазами проговорил, задыхаясь: «Я дышу так всегда, когда волнуюсь, а волнуюсь я потому, что хочу сказать вам: я вас люблю и знаю, что безнадежно». Через минуту входная дверь захлопнулась за Борисом Ивановичем, и я никогда в жизни больше его не видела.
У Карагодина была сестра, значительно его старше. Он рано лишился родителей, и эта сестра воспитала его. Она приезжала к нему в Петербург, и он познакомил нас с ней. Директор женской гимназии где-то на юге, она была на редкость для того времени культурная, образованная женщина. К брату она относилась с чисто материнской нежностью.
На другой день после описанного вечера Карагодин пришел на службу к Николаю Арнольдовичу чтобы проститься с ним и передать мне привет. По его словам, он получил телеграмму от сестры, серьезно заболевшей, и вечером того же дня уезжает к ней. В Петербург Борис Иванович больше не вернулся, он перевелся на работу в город, где жила его сестра.
Через год Николай Арнольдович как-то случайно узнал, что наш друг умер. Как и при каких обстоятельствах – нам выяснить не удалось. В этот период я чувствовала себя настолько физически плохо (у меня началось легочное заболевание), что как-то мало реагировала на весь этот инцидент. Николай Арнольдович узнал о нем много позднее.
Несколько раз в жизни я перечитывала «Поединок» и всегда с некоторым содроганием вспоминала при этом нашу маленькую гостиную, нас с Борисом Ивановичем около стола с керосиновой лампой и всю бурную сцену, которая разразилась так для меня неожиданно.
В 1910 году Николай Арнольдович получил очень хорошую казенную квартиру в пять комнат на углу Сергиевской ул. и Воскресенского проспекта, совсем близко от Таврического сада. В квартире было оборудовано электрическое освещение, была и ванная, квартира отапливалась казенными дровами. Все это, вместе с прибавкой жалования и определением Наташи в институт, дало нам возможность вздохнуть свободно и обеспечить образование детей.