Няня два раза ездила в Олиту повидаться с матерью. Второй раз привезла с собой 14-летнего сына, единственного из трех детей, оставшегося в живых. Он мечтал о профессии портного. Николай Арнольдович устроил его ученикомодного из лучших портных Петербурга. Праздники он проводил у нас. Бедный мальчик не вынес и года пребывания в Петербурге. Перемена климата оказалась для него губительной. Он буквально сгорел от скоротечной чахотки. Мы с Николаем Арнольдовичем делали все, чтобы его спасти. Наша няня очень горевала после смерти единственного сына. Почти в это же время она потеряла и мать. По воскресеньям утром Франя уходила с молитвенником в костел и часто ездила на кладбище, на могилу сына.
Про жизнь у меня няня и теперь, вспоминая, говорит: «У Евгении Алексеевны жила, как в раю». Очень душевно привязана к нашей семье была и Ядвига.
Моя семейная жизнь до 1914 года текла в согласии и была проникнута теплой радостью. Над нами сияло голубое небо и, если кое-где намечались тучки, то верилось, что они рассеятся, не нарушая нашего покоя. Но ничто не могло остановить рокового течения жизни.
По моим долголетним наблюдениям, в женщине всегда можно различить превалирование одного из трех элементов: «женщина», «мать» или «человек». В себе я отмечала всегда стремление быть, прежде всего, человеком, затем матерью и, в-третьих, женщиной. Был у меня в жизни период, когда женщина боролась с матерью, стараясь стать с ней в одну линию. Но стремление к благородству, порядочности всегда было выше всего другого.
Трудно определить начало, возникновение тяжелого периода моей жизни, который можно назвать переоценкой ценностей. Все мои переживания этого периода носили характер стихийности. Сохранить статус-кво велением воли и разума оказалось невозможным. Уже в 1913 году меня, всегда бодрую и энергичную, стала понемногу одолевать какая-то тоска, апатия. Я и физически стала хуже себя чувствовать, похудела, побледнела. Часто после бессонной ночи вставала с постели в состоянии физической и душевной прострации. Теплая ванна материнства со всеми малыми делами и заботами удовлетворяла меня все меньше и меньше. В обшивании детей мне очень успешно стала помогать Ядвига. В 1915 году младшая моя дочь поступила в гимназию. Дети учились хорошо, готовили уроки самостоятельно. Гипертрофическое материнство, владевшее мною, начало казаться мне жизненным банкротством. Особенно тяготила меня в последние годы бездеятельная жизнь в Журавке. Совершенно изменилось отношение к этому моему бывшему земному раю. В первые дни приезда весенняя природа попрежнему захватывала меня, и я с наслаждением посещала любимые места. Но скоро все начинало меня тяготить, я считала дни и часы до отъезда. Возможно, я в этот период злоупотребляла вниманием детей, зачитывая их, правда, всегда на свежем воздухе, книгами, которые казались мне для них полезными. Пробовала я лечиться гипнозом, но оказалось, что я совсем не поддаюсь усыплению. Мне посоветовали лечиться успокоительными пассами. Такое бесплатное лечение проделывала очень милая дама. Эти легкие прикосновения вдоль всего тела руками, излучающими какую-то живительную силу, очень хорошо влияли на нервную систему, но не дошли до моего, очевидно больного, жизненного центра. Психиатры предписывали мне покой, усиленное питание и разные микстуры. Самой мне иногда казалось, что во мне концентрируются какие-то новые потенциальные возможности и мучают меня, не находя применения.
И когда пришла революция, волна жизни подхватила и бросила меня на большую, интересную работу, дав мне громадное удовлетворение. Я поняла, чем я болела все эти годы.
Уже давно самоучкой я овладела пониманием английского текста и читала английские романы. И вот я занялась переводами и компиляциями с английского и французского. Небольшие мои статьи печатались в «Современном слове», еженедельном приложении к газете «Речь» .Редактором этого еженедельника была милейшая Татьяна Александровна Богданович , племянница писателя Короленко. Я имела свой небольшой самостоятельный заработок.
Зимой 1914 года мне порекомендавали хорошую преподавательницу английского языка мисс Спенс, и я стала брать у нее уроки. Эта немолодая девушка осталась у меня на всю жизнь образцом прекрасного учителя и светлой души человека. Каждый урок она диктовала мне и сама записывала в мою тетрадь по памяти большой материал детских песенок, классической прозы и поэзии, поговорок, идиом, даже молитв, псалмов, которые англичане хором поют в церкви. Весь этот материал, накопивишйся за несколько месяцев наших занятий, я сохранила на всю жизнь, как драгоценность. И как он помог мне организовать интересные и содержательные уроки, когда я сама стала преподавательницей! Мои ученики высоко расценивали мои уроки, занимались у меня по несколько лет, успешно изучая один язык за другим, и моя благодарная память всегда обращалась к дорогой мне мисс Спенс. При преподавании других языков я использовала ее метод привлечения к уроку разнообразного, интересного материала по данному языку. Мисс Спенс увлекла меня своими вдохновенными уроками. Успешности занятий содействовали и наши дружественные отношения. Придя на урок, мисс Спенс проводила у нас много времени, завтракала с нами. Я бывала с ней в англиканской церкви и пела псалмы вместе с другими прихожанами. Бывала я и на английских собраниях и чаепитиях с чудесным печеньем. Изучение языка отвлекло меня от сложных личных переживаний того времени. Осенью мисс Спенс хотела съездить в Лондон навестить свою мать, и я собралась ехать вместе с ней, но разразилась Первая мировая война, было не до заграничных поездок. Мисс Спенс уехала и больше не вернулась. Зимой 1915 года я продолжила занятия английским языком. Преподавательница моя, тоже англичанка, была совсем в другом роде. Не обладая большими теоретическими знаниями, она была очень разговорчивая, и мы с ней болтали весь урок. Но мне и это было очень полезно. Через несколько месяцев я настолько овладела английской разговорной речью, что преподавательница стала передавать мне свои уроки с начинающими. Так у меня появился заработок.
Николай Арнольдович, обеспокоенный моим состоянием, старался всячески баловать и развлекать меня. Особенно тревожила его часто владевшая мной апатия. «Ты бы хоть посердилась на кого-нибудь», – говорил он. Как-то он взял какую-то дополнительную чертежную работу и на полученные деньги купил мне золотые ручные часики и уговорил съездить в Кисловодск, где в это время находилась моя мачеха. В мае 1914 года я уехала, впервые за время материнства расставшись на две недели со своими детьми. Несмотря на мои почтенные 38 лет, я выглядела так моложаво, что меня все принимали за «барышню», как тогда называли девушек. Был даже такой случай, что в вагоне меня спросили: «Как это родители вас отпустили одну на погибельный Кавказ?».
Мачеха наняла мне комнату в доме рядом, а перейти через улицу – начинался знаменитый Кисловодский парк. Лучшего места не придумать. В том же доме занимала квартиру старинная знакомая Елены Георгиевны – вдова известного профессора А.П. Доброславина .Его бюст былтолько что поставлен в Музее Медицинской Академии. С ней вместе жил ее сын Борис Алексеевич, инженер, занимавший какое-то видное место на Кисловодских Минеральных водах. Хорош был парк в своем весеннем убранстве. Хороши были знаменитые «Красные камни». Порадовал меня какой-то животворящий воздух Кисловодска,наэлектризованный испарениями нарзана. Но самое большое место в моих кисловодских впечатлениях заняла семья Доброславиных. Мать – Мария Васильевна – интересный человек, умница, прекрасная музыкантша, любимая ученица Рубинштейна. Несмотря на возраст и пальцы, изуродованные подагрой, она виртуозно аккомпанировала своему сыну, тоже хорошему скрипачу. В день приезда мачеха рассказала мне о своих знакомых, предупредив, что сын – Борис Алексеевич – закоренелый 45летний холостяк, ненавистник женщин. Перед моим приездом Елена Георгиевна дразнила его: «Вот погодите, приедет моя дочь, давайте пари держать, что влюбитесь». Он ни о каком пари и слышать не хотел, уверенно говорил: «Нет на свете такой женщины, которая могла бы мне понравиться». «Уж очень они, наверное, ему насолили», – смеялась Елена Георгиевна.
Знакомство наше состоялось в день приезда. Он был высокого роста с лицом средней красоты, ничем не отмеченным. Когда мачеха нас знакомила, я даже немного взволновалась. Мне пришла в голову мысль, что этот человек ненавидит женщин, значит и я заранее обречена на его ненависть. Но дело обернулось совсем иначе. Уже вечером на другой день моего приезда из открытых окон квартиры Доброславиных полились чудесные звуки скрипичного концерта Мендельсона. «Знаешь, – сказала мне мачеха, – ведь это концерт для тебя. Мы здесь живем вместе полгода и никакими силами мы с Марией Васильевной не могли уговорить Бориса Алексеевича сыграть что-нибудь. Он всегда отговаривался плохим настроением». Скоро обнаружилась моя полная победа – «Veni, vidi, vici» (пришла, увидела, победила). Борис Алексеевич взял на несколько дней отпуск, и мы много времени проводили вместе. Он был моим чичероне во всех прогулках по Кисловодску. А вечерами или играли в винт, или наслаждались музыкой. Доброславин мне определенно не нравился, но после 13 лет монастырской жизни возбуждающий воздух Кисловодска давал себя знать. На все его признания я отвечала молчанием, которое он, очевидно, принимал за взаимность чувств. Я не была ни легкомысленной, ни кокеткой, но мне так нравилось слушать его восторженные речи обо мне и о чувстве, на которое он никогда не считал себя способным. И все эти речи произносились среди такой чарующей природы! Жалко было нарушать очарование переживаемого момента.
Николай Арнольдович написал мне, что дети немного кашляют, и он велел держать их в постели. Меня потянуло домой, я забеспокоилась и решила уехать двумя днями раньше, чем предполагала. Май кончался, надо было везти детей в Журавку. Борис Алексеевич провожал меня до Пятигорска. Прощальный разговор в вагоне носил уже совершенно конкретный характер. Необходим развод, трое детей его не пугают. Зимой он приедет в Петербург. Почему я все молчала – не знаю. Наверно, судьбе было угодно, чтобы этот эпизод пережился красиво до конца.
Разразилась первая мировая война, зимой Борис Алексеевич приехать не смог, отложил приезд, а в 1915 году заболел тяжелой формой тифа и умер. Каково же было бедной Марии Васильевне хоронить любимого сына. Все сведения о Борисе Алексеевиче я получала от мачехи.
Николай Арнольдович занимал должность начальника какого-то ответственного отделения Главного артиллерийского управления. Поэтому война 1914 года, сделав его работу еще напряженнее и ответственнее, внесла улучшение в наши финансы. Он стал получать ставку 250 рублей в месяц и еще наградные. В марте 1915 года я совершила свое второе путешествие – на этот раз в Ялту, где тогда проживала Елена Георгиевна. Я уехала от наших мартовских морозов и снежных бурь. В Ялте все цвело и благоухало. Сказочно красивы были городские сады, белоснежные массы цветущих фруктовых деревьев, освещенные ярким солнцем юга. Но в Ялте, также как в Кисловодске, я ясно почувствовала, что южная природа, сначала поразив своей нарядной и яркой красотой, быстро вызывает во мне чувство пресыщения. Недаром Чехов где-то называл ее бутафорской. Очевидно, нам северянам, живя на юге, присуще испытывать тягу к нашим привычным, милым сердцу левитановским пейзажам. До поездки в Ялту я никогда не загорала, но из Крыма вернулась коричневая и с тех пор стала загорать, как только начинает припекать весеннее солнце.
Я чудесно провела время в Ялте, взбиралась на Ай-Петри, каждый день по несколько часов сидела на набережной, любуясь голубыми красками Черного моря. У мачехи оказались знакомые, с которыми я едила на экскурсии вокруг Ялты. Совершенно неподготовленная к быстро наступающей темноте Крыма, я испытала очень неприятный момент. Я с детства очень плохо вижу в темноте – кажется, это состояние называется чем-то вроде куриной слепоты. Как и в Кисловодске, мачеха наняла мне комнату недалеко от себя. В первый же вечер, когда я вышла от нее, чтобы пройти в свою комнату, на меня вдруг сверху опустилось черное покрывало. Меня обуял какой-то ужас, и я ощупью, держась за стены домов, вернулась к мачехе и попросила ее проводить меня. Больше я по вечерам в Ялте не выходила.