В 1916 году на нечетной стороне Фонтанки, близ Невского, было организовано какое-то англо-русское общество, не помню точно, как оно называлось. В нем деятельное участие принимал Корней Иванович Чуковский . Там мне удалось получить перевод антимилитаристической книги. Я перевела, получила деньги, но, насколько мне известно, книга никогда не была напечатана. На заработанные деньги я сшила себе хорошее платье и снялась.
В этот период у моего двоюродного брата Всеволода Исиодоровича Борейши устраивались интересные, оживленные вечера. Известный в то время адвокат Михаил Виллиамович
Бернштам покровительствовал тогда моему кузену и рекомендовал его своим клиентам. У Всеволода Исидоровича хорошо пошли дела. Жена его к тому времени окончила Консерваторию. Гостеприимный хозяин, Всеволод Исидорович умел хорошо, красиво принять, угостить и повеселить своих гостей. Всегда было много пения, музыки, я с большой охотой посещала эти вечера и обеды.
5. Революция
И вот пришла февральская революция. Мне теперь кажется странным, насколько тот слой мыслящей интеллигенции, к которому я принадлежада, был мало подготовлен к Октябрьской, настоящей революции. Мы слыхали о Ленине как об авторе научных книг, но не как о вожде рабочей партии большевиков. Да и о большевиках мы почти ничего не знали. Поэтому моя кузина Екатерина Исидоровна и я, далекие от политики, приняли с большим энтузиазмом свержение монархии и февральскую революцию. Длинные разговоры вели мы с ней по телефону, делясь всем виденным и слышанным. О Керенском мы тоже ничего не знали до момента прихода его к власти, никогда не задавали себе вопроса, почему Керенский, а не кто другой, стоит во главе революции. Ни в чем еще не разбираясь, мы ответить на этот вопрос все равно не могли бы.
Внешне наша жизнь текла по-прежнему. До меня дошли сведения, что министром просвещения назначен Константин Григорьевич Голубков ,гатчинец, мой товарищ детства. Мысль получить большую, интересную работу по-прежнему не покидала меня. Я пошла к Голубкову. Насколько помню, он принял меня в большом здании на Казанской улице. Через несколько месяцев там организовался Комиссариат просвещения. Голубков отнесся сочувственно к моему желанию работать и провел меня к своей помощнице, сидевшей в комнате рядом. Фамилии этой дамы я не помню. Узнав о моем знании английского языка, она предложила мне написать статью, вернее доклад о крупном английском деятеле по детской беспризорности– докторе Бернардо . Указала, где достать источники. Бернардо был просто добрый человек с большой инициативой. Совершенно случайно он пожалел и подобрал беспризорника, окружил его заботой и вниманием. Затем у него появился другой мальчик, отбившийся от семьи. Имея на руках двух питомцев, доктор Бернардо задумал собрать средства и организовать учреждение для беспризорников. Идея получила большую популярность, богатые люди охотно давали деньги, и скоро вся Англия покрылась сетью домов для беспризорных детей. Макаренко, автор «Педагогической поэмы», основатель и руководитель знаменитой школы для беспризорников, своим интересом к этому делу напоминал доктора Бернардо.Я выполнила порученную мне работу и сдала рукопись помощнице Голубкова. Она просила меня зайти к ней через две недели. Но это было уже перед самым Октябрем. Про участь рукописи я ничего не знаю. Дело, основанное на благотворительности, не могло вызвать интереса пришедшей на смену советской власти... Я побывала в семье Голубкова. Константин Григорьевич был женат на гатчинской девушке Лиде Киселевой, я знала ее по гимназии. У него было четверо детей. После прихода советской власти он с семьей бежал в Париж, там, по слухам, увлекся француженкой и, бросив семью, женился на ней.
Лето 1917 года, как и многие последующие, мы провели в чудесном месте рядом с Ориенбаумом, в лоцманском селении Лебяжье. Тут было все, что требуется для хорошего дачного места – песчаный пляж у залива, чудесный сосновый бор, а невдалеке мой любимый смешанный лиственный лес. Кругом засеянные поля, луга, живописный скалистый берег тянется вдоль залива. Это было старинное гнездо семьи Ливеровских. В большом двухэтажном доме жила одна из них – добрая, радушная хозяйка Зинаида Васильевна– тетя Зина, как ее звали кругом. Летом к ней обычно наезжали родственники и наша семья в том числе. Наличие коровы давало ей возможность кормить нас вкусно, сытно и дешево.
В тяжелые годы с 1918 по 1922 нам, как и всем, было, разумеется, не до выездов на дачу. Рассыпался наш родственный кружок. Бурцевы, Ливеровские, Всеволод Исидорович Борейша в панике побросали свои гнезда и разлетелись по Союзу. В пути они перенесли невероятные мытарства в переполненных до отказа вагонах. Вернувшись через два-три года, они не нашли ни своих квартир, ни обстановки. Приходилось начинать жизнь сначала. Правда, такого голода, как мы, они не испытали, но зато мы были дома и спали на своих постелях. Я считаю, что мы поступили разумнее.
Октябрьская революция, коренным образом изменившая жизнь, пришла стихийно и властно ломала и выбрасывала все, что ей мешало. Наш дом стоял в самом центре рождения революции, угол Воскресенского проспекта – теперь улицы Чернышевского – и Сергиевской улицы, теперь улицы Чайковского. Мы жили в первом этаже, наши окна выходили на Сергиевскую совсем низко над панелью. И день, и ночь около наших окон шло беспрерывное движение пеших и конных людей. Казалось, вот-вот, и какая-нибудь лошадь коснется копытом наших стекол, выбьет их, и мы сольемся с жизнью улицы. Беспрерывная стрельба вокруг дома тоже могла иметь для нас пагубные последствия. Несколько дней мы провели на вулкане, готовом взорваться каждую минуту.
Но эти несколько бурных дней миновали, не причинив нам никакого вреда, кроме беспокойства, волнений и бессонных ночей.
Незадолго до октября Т.А. Богданович заказала мне для нее несколько компиляционных статей об Индии для «Современного слова». Я жадно ухватилась за работу, сдала две заметки (о буддизме и о положении женщины в Индии) и не успела запастись источниками для остальных статей, боясь, что в тревожные дни мы все будем прикованы к своим домам, я в первый же день революции отправилась в Публичную библиотеку за книгами. Мне удалось получить на дом две толстых книги об Индии Олендорфа в чудесном издании. Схватив свою драгоценную ношу, я быстро помчалась домой. В городе было уже очень неспокойно. Проходя по Невскому, я видела, как рабочие останавливали трамваи и из них строили баррикады. Мне удалось благополучно добраться до дому. «Теперь я могу сесть за работу». Дома у нас всегда были небольшие запасы провизии. Недели на две мы были обеспечены, конечно, самым необходимым. У меня был обычай каждое 20е, после получки, закупать провизию на целый месяц.
Война шла. Главное артиллерийское управление бесперебойно продолжало свою обычную работу. Николай Арнольдович проводил на службе большую часть дня. Один раз мы были вбольшом беспокойстве. Был уже поздний вечер, он не возвращался. Тяжелые мысли приходили в голову. Уложив детей спать, мы с няней сидели пригорюнившись и ждали его. Он пришел поздно ночью. На возвращение домой он вместо обычных 1015 минут потратил несколько часов. Везде войска, патрули, пришлось делать обходы в несколько километров.
Дело в том, что ходить по улицам можно было только до определенного часа, а Николай Арнольдович всегда долго засиживался на работе. Поздних пешеходов безоговорочно забирали в милицию и только там выясняли их личность. Все было так смутно, неорганизованно. Этот день был особенно беспокоен и на службе. Несколько раз приходили группы уполномоченных рабочих проверять документы служащих. Николай Арнольдович тут же ночью рассказал нам с няней, как один из его сослуживцев, заслышав шум входивших рабочих, в испуге спрятался под стол. Когда они ушли, он вылез из своего убежища и бледный, дрожащим голосом объяснил свое поведение: «Я нечаянно свалился под стол».
Дни шли за днями. В городе стал водворяться порядок. Жители стали понемногу выползать на улицу. Новые формы обращения вызывали недоразумения. Помню, я была свидетелем такого разговора на улице: милиционер обратился к женщине, переходившей дорогу: «Гражданка, здесь нельзя переходить». В ответ послышался голос, полный негодования: «Какая я тебе гражданка, я не гражданка, а мужняя законная жена!».
Когда после домашнего заключения я собиралась выйти на улицу, няня остановила меня. «Барыня, снимите шляпу, наденьте платок, теперь все так ходят». Я не пошла на подделку, сохранила свой прежний внешний вид. Но как трудно было втолковать няне, чтобы она не называла меня барыней. Я объясняла ей, что революция всех сделала равными, и господ больше нет. Она долго упорствовала. Провизия наша приходила в концу. Костлявая рука голода надвигалась на молодой Советский Союз. Деньги, жалованье перестали быть ценными. Чтобы прокормиться надо было измышлять какие-то новые формы жизни. Правительство могло выдавать жителям только по четверть фунта хлеба на человека. Вскоре была объявлена новая установка жизни – «Кто не работает, тот не ест». Четверть фунта хлеба стали получать только работающие и их иждивенцы.
По просьбе Николая Арнольдовича меня устроили делопроизводителем в Главное артиллерийское управление. Я была очень довольна и пробыла на этой работе почти год. Деревни в то время были полны хлебом и всякими съестными припасами. Крестьяне охотно меняли свои запасы на городские платья, пальто, мебель. Но нашей семье эти поездки по деревням в целях обмена были и не под силу, и не по уменью. Один раз Наташа с няней съездили куда-то и привезли немного сметаны, творогу, яиц. Но было ясно, что для нас это не выход из положения. У меня созрел план печь белые булочки и продавать их на улице. Конечно, весь он упирался в нянино кулинарное умение и работоспосоность. Я пошла к людям, которые занимались этим делом, узнала все условия и сообщила их няне. Она, как человек консервативного склада ума, неприемлющий ничего нового, наотрез отказалась. Мне пришлось поговорить с ней очень серьезно и категорично: «Нам сейчас живется настолько плохо, что держать вас, как прислугу, мы не можем. Вам остается на выбор – или, живя с нами, кормиться отдельно от нас, зарабатывая себе питание поденной работой, или остаться с нами, как член семьи, и подчиниться моим требованиям. Если мы будем жить по-старому, то погибнем от голода. Надо придумать что-то новое, и это я беру на себя».
Няня как-то осознала серьезность положения и согласилась на мое предложение. Дело у нее пошло. К счастью, в доме было запасено много дров. Мы всей семьей доставали муку, няня ночью или очень рано утром выпекала сотню булочек. Днем она продавала их сама или находила подручных, которые это делали за известное вознаграждение. Дело это было очень рискованное. Разумеется, вся ответственность падала на нас. Однажды подручная попала в милицию, мы получили извещение явиться туда для объяснений. Я уже собралась идти, но Николай Арнольдович категорически воспрепятствовал: «Оставайся, ты нужнее детям. Я пойду». С него взяли слово, что мы больше не будем заниматься этим делом, и отпустили.
В это время Николай Арнольдович вместе с частью ГАУ перебрался в Москву, где и пробыл почти год. Отъездом его завершился тяжелый период наших отношений. Мы оба прошли через большие страдания. Сохранив на всю жизнь взаимное уважение и дружбу, мы закрепили свободу для каждого из нас на раздельную личную жизнь. Николай Арнольдович воспользовался свободой значительно раньше меня, он нашел себе новую жену в лице хорошего человека – Софии Петровны Кучиной, с которой и прожил двадцать лет, причем первые десять лет с 1921 по 1931 год мы с ним и детьми продолжали нашу общую семейную жизнь.