Анатолий Федорович часто заканчивает свои письма: «Целую Ваши прекрасные трудовые руки». Мой друг несколько раз просил меня сделать слепок с руки с тем, чтобы он лежал на его письменном столе и после его смерти был передан вместе с вещами кабинета в Пушкинский музей. Но я так и не собралась исполнить его просьбу, все было некогда.
«16 декабря 1921 г.
В воскресенье 26го я хочу отдохнуть дома и не требовать себе лошадь, но, конечно, буду в этот день во всякое время бесконечно рад видеть Вас у себя. Итак, выбирайте или скажите мне – "оставьте меня в покое, мне не до Вас". Приму это со смирением и всегдашней преданностью.
Ваш А. Кони».
«6 февраля 1922 г.
Какая Вы были вчера бодрая, жизнерадостная, умная, широкая во взглядах и трудоспособная. Это Вы привели меня в оживленное состояние...».
8 июля 1924 года Анатолий Федорович писал мне в Железноводск:
«Дорогая Евгения Алексеевна, очень обрадован Вашим письмом и хорошим впечатлением, вызванном в Вас плаванием по Волге, которое предстоит мне в начале августа. Вернусь не ранее сентября, и вот как долго мы не увидимся! Желаю Вам совершенно поправиться, и пусть Ваши прекрасные глаза заблестят прежним блеском. Будьте добры, напишите еще, мне перешлют. Господь с Вами! Сердечно преданный А. Кони».
В первые дни революции к Анатолию Федоровичу на жительство приехала Елена Васильевна Пономарева. Состоятельная девушка, она совсем еще юной полюбила Анатолия Федоровича и отдала ему на служение всю свою жизнь. Она вела с ним деятельную переписку, жила, во всем слушаясь его советов. Писала морально поучительные книги для народа, свои большие средства тратила на благотворительность. Помнится, Анатолий Федорович рассказывал мне о Народном Доме где-то на юге, который она построила и содержала на свои средства. Несмотря на привлекательную внешность своей поклонницы, Анатолий Федорович остался на всю жизнь холостяком. После революции Елена Васильевна поселилась в большой квартире Анатолия Федоровича вместе со своей преданной прислугой. Их заботливое отношение, разумеется, скрасило, а, возможно, и продлило жизнь Анатолия Федоровича. Но бывали минуты, он ворчал, присутствие женщин в квартире его тяготило, ему не нравилось. Тяготила его иногда и излишняя заботливость Елены Васильевны: «Вчера я на нее рассердился, – как-то сказал он мне, – я был уже на лестнице, она догнала меня с калошами. Я не хотел их надевать, мне и так тяжело ходить, она настаивала. Тогда я сказал ей: "Благодарю Вас за заботливость, Елена Васильевна, но я не ребенок и привык к самостоятельности"».
Питались они в голодные годы очень плохо. Елена Васильевна была непрактична и инертна в доставании продуктов питания. Анатолию Федоровичу был вреден сахарин, а он принужден был постоянно им пользоваться.
В 1920 году как-то, приглашая меня к себе, он писал: «Приходите, угощу Вас чаем с черными сухарями».
В 1920-1921 гг. у Анатолия Федоровича была вторая прислуга Дуняша, старая и некрасивая, как смертный грех. Анатолий Федорович был привязан к Дуняше. При всей его простоте и доступности, старика тешило, когда Дуняша подавала ему на подносе письма, говоря: «Ваше Высокопревосходительство, Вам письмо!».
Анатолий Федорович часто с грустью говорил: «Люди умирают, а дела их остаются, а мои дела умерли, а я остался». Очевидно, Дуняша, величая его по-старому, напоминала ему о прежнем величии.
Во время своей последней болезни Анатолий Федорович оценил самоотверженную любовь своего друга, дни и ночи проводившей у его постели. Елена Васильевна со слезами на глазах рассказывала, как трогательно благодарил он ее, умирая, за все проявленные заботы и внимание. Когда мы с ней стояли у гроба нашего друга Елена Васильевна шепнула мне: «Вчера взяли его мозг, надо бы взять сердце, а не мозг».
Я так тяжело переживала кончину Анатолия Федоровича, но ее слова кольнули меня, как сентиментально нелепые.
У меня сохранились два письма Елены Васильевны, адресованные в Лебяжье (где я жила на даче). Письмо от 9 июля 1927 г. было написано за два месяца до кончины Анатолия Федоровича:
«Дорогая Евгения Алексеевна! С удовольствием сообщаю вам, что дорогой наш больной по словам только что ушедшего дра Тушинского, подает надежду на выздоровление. У него появился аппетит, и мы мечтаем 20го отправиться на автомобиле в Детское Село, где были в прошлом году. "Конечно, в таком возрасте всего можно ожидать", – прибавляют врачи. Анатолий Федорович вместе со мной сердечно вас приветствует и радуется, что вам хорошо. Ваша Е.В.».
Другое письмо (без даты) написано через полгода после смерти Анатолия Федоровича, который скончался 17 сентября 1927 г.
«Дорогая Евгения Алексеевна! Мы собираемся на могиле Анатолия Федоровича в полугодовой день его кончины (17 марта) в 3/ час. веч., а затем в 7 час. будем при открытии мемориальной доски. В воскресенье в 2 часа дня а Академии Наук состоится торжественное заседание. Надеюсь вас увидеть еще в субботу и прошу остаться затем посидеть вместе. Преданная вам Е.В.».
На торжественном заседании в Академии Наук председательствовал президент Карпинский. Он сам был в это время очень стар и рассеян. Открывая заседание, он сказал: «Сегодня полгода, как скончался академик Анатолий Федорович Кони. Почтим память его вставанием». Затем через несколько фраз, очевидно, забыв свое вступление, опять произнес: «Почтим его память вставанием».
Часто, побывав у Анатолия Федоровича, я пробовала записать содержание нашей беседы, но обычно выходило так, что все его высказывания уже были напечатаны в книгах. Одно время мне казалось, что в своих чтениях он тоже только повторяет свои записи. Но скоро я убедилась, что это не так. Вопервых, очень уж велик был диапазон его докладов, а, во-вторых, он часто перерабатывал напечатанные материалы, по-новому комбинировал свои чтения.
Так в письме от 11 октября 1920 г. он мне пишет:
«Сегодня у меня очень трудная лекция о Пирогове и психиатрах в Доме искусств, и я бодро принимаюсь за изучение многочисленных материалов».
«2 ноября 1920 года.
Завтра читаю в Тургеневском обществе прелестные стихи в прозе Блока».
В ответ на мою просьбу сделать сообщение о Лермонтове в собрании ликвидаторов ликбеза он пишет 20 ноября 1920 года:
«Не найдете ли Вы более соответственным, чтобы я говорил не об одном Лермонтове, но и еще о ком-нибудь из поэтов для сравнения с ним и его миросозерцанием. Всего ближе подходит, по моему мнению, Апухтин и Тютчев. Они составили бы такую схему: Тютчев – пантеист, Апухтин – церковник, Лермонтов – глубоко верующий. Тютчев – печальник старческой любви, Апухтин – любви роковой и несчастной, Лермонтов – любви сомневающейся и жестокой. В отношении и людям Тютчев – замкнутый в себе, Апухтин – пессимист, Лермонтов – мизантроп и т.д.».
Несколькими днями позже:
«А затем я в Вашем распоряжении для доклада о Толстом и Достоевском (со дня смерти первого исполняется 10 лет, со дня смерти второго – 40) на тему «Наблюдение и анализ»...
Таких доказательств работы Анатолия Федоровича над докладами можно найти очень много.
В этот период я волею судеб была втянута в чтение докладов о Некрасове, Короленко, Успенском . Я никогда не отличалась ораторскими способностями, но составление докладов меня увлекало, и, как я уже говорила, Анатолий Федорович всегда приходил мне на помощь. Однажды мне пришлось выступать вместе с самим Златоустом – Анатолием Федоровичем. Как я волновалась! Мой дорогой друг обратил внимание и назвал «верхом совершенства» построение моего доклада. О том, как дрожал и срывался мой голос, он ничего не сказал.
В письмах Анатолия Федоровича сохранилось несколько упоминаний о драгоценной помощи, которую он так охотно мне оказывал. И во что она ему обходилась при его физической немощи!
«16 января 1921 г.
Дорогая Евгения Алексеевна! Думаю о предстоящей Вам лекции о Короленко и об интересующих Вас личностях, окружающих Некрасова. Посылаю Вам интересный портрет Короленко в 1911 г. и портрет Чернышевского, когда-то подаренный мне сестрой Некрасова.
Душевно Вам преданный А. Кони.
А письмо Короленко так и не могу найти».
«3 сентября 1921 г.
Дорогая Евгения Алексеевна, в постоянном желании успеха в Ваших просветительских трудах я порылся еще в своих книгах и материалах и нашел прилагаемое, по мнению моему, очень полезное для Вашей речи-статьи о Глебе Успенском...».
«27 ноября 1921 г.
...Увы, тех книг, которые Вам нужны (Пыпин и Глинский) у меня нет, несмотря на все мои розыски. Не нужно ли других?..».
А в 1926 г., когда я работала над материалами Эрмитажа, Анатолий Федорович писал мне:
«Дорогая Евгения Алексеевна, я перерыл свою библиотеку для отыскания необходимых Вам источников по истории Нидерландов».
Анатолий Федорович предлагает мне ряд книг, «подходящих для Вашей цели», просит зайти и самой выбрать, и так заканчивает свое письмо:
«Мне так приятно быть для Вас поставщиком материалов. А какВам идет Ваша прическа и отсутствие шляпы!
Преданный Вам А. Кони».
Анатолий Федорович читал воспоминания о современниках в бесчисленном количестве учреждений Ленинграда. Бывали у него и целые циклы лекций. Откуда брались такие силы у 80летнего больного старца? В 1919 г. по его инициативе было организовано Тургеневское общество. Оно продержалось года два-три. Анатолий Федорович постоянно сообщал мне о собраниях. Я состояла членом общества и, когда могла, приходила слушать доклады, иногда очень интересные. Для ценной, большой работы правительство предоставило Анатолию Федоровичу специальный выезд. С этим выездом не всегда шло гладко. 18 ноября 1921 г. я получила от Анатолия Федоровича такое письмо:
«Дорогой друг, должен сообщить Вам печальную новость: вчера колясочка, в которой мы ехали с Еленой Васильевной, в 9 / часов вечера с лекций в Живом Словеопрокинулась, и Елена Васильевна сломала себе руку, а я отделался ушибами лба и ноги (что уже проходит), а несчастного кучера лошадь ударила копытом в грудь, и состояние его опасно».
У Анатолия Федоровича не было представления, насколько в то тяжелое время были обесценены деньги. После каждой проездки на лекцию он считал своим долгом дать кучеру на чай. И выходило так, что давал он сумму, которая сейчас по покупаемости равнялась бы копейке. Кучер, как и все окружающие, относился с большим уважением к гениальному старику, брал чаевые с улыбкой и благодарил. Если память мне не изменяет, в начале 1922 г. Анатолию Федоровичу сказали, что лошади, которые его обслуживали, посланы в Москву. Он с юмором, но не без грусти говорил: «Да, вот лошади уехали, а Кони остались».
С транспортом, обещанным ему с мест, было много волнений и неудобств. В близкие учреждения ему приходилось ходить пешком, на костылях. Вот что он писал мне по этому поводу:
«А мысль покинуть Университет и милых слушателей причиняет мне великую скорбь. У меня и у студентов было столько взаимной любви. Как хотелось бы уснуть и не просыпаться. Сердце точно идет усталой походкой и вот-вот думает остановиться. Пора бы отдохнуть!.. совсем. А в душе звучат слова Пушкина: "Пора, пора, покоя сердце просит...". А день начинается молитвой: "да позови же меня к себе!". И точно в насмешку звучат в иностранных (русских) газетах некрологи Кони».
Анатолий Федорович относился к людям с исключительной добротой и отзывчивостью. Ему нравилось санскритское изречение «tat twam asi» (это тот же ты) – он часто приводил его, указывая, как нужно применять его в жизни.