Годовое собрание Общества вызывает беспокойство и у нашего председателя. Вот что пишетЕвгеньев 1 декабря 1922 года:
«Глубокоуважаемая Евгения Алексеевна, я получил повестку на заседание Некрасовского общества 3 декабря, которая вызывает ряд вопросов: 1) чем мы займем собравшихся, т.е. каков порядок дня? 2) Будет ли доклад К.И. Чуковского? 3) Если нет, какое сообщение сделает АНАТОЛИЙ ФЕДОРОВИЧ Кони? 4) Какое сообщение Вы ждете от меня? Я сейчас безумно занят литературной работой, которую должен представить к 7 декабря. Нового писать и готовить абсолютно не могу. У меня есть большой доклад "Некрасов и Тургенев", но он слишком велик для отчетного собрания. Затем я мог бы огласить некоторые неизданные документы, относящиеся к 1) закрытию "Современника", 2) счетам Некрасова с Белинским. Будет ли это интересно? Во всяком случае класть в основу программы заседания этого нельзя. Не обратиться ли к Кудринскому или Гриневской? Годовое собрание должно быть интересным. ... Не зайдет ли передать Ваш ответ Лидия Евгеньевна... Если ей зайти завтра не удастся, будьте добры, черкните пару слов. Бесконечная Вам благодарность за хлопоты о дровах.
Душевно преданный В. Максимов».
К концу 1923 года никакими силами нельзя было вдохнуть жизнь в дело, которое угасало. У меня сохранилась повестка Петрогубполитпросвета, от 4 ноября 1923 года, приглашающая на заседание бывших членов Некрасовского общества и Тургеневского общества, посвященное памяти Тургенева. Папка со всеми делами Некрасовского общества, согласно соответствующей статьи устава, передана в Пушкинский музей.
Зимой 1923 года Николай Арнольдович, работавший в военном ведомстве, желая сделать мне сюрприз, выписал мою мачеху по казенной литере в Ленинград. В день ее приезда я была больна гриппом и лежала в постели. Передо мной явилась, предварительно взяв ванну, маленькая, сухенькая, сгорбленная старушка. Трудно было в ней узнать мою всегда такую моложавую, красивую, кокетливую мачеху. Главное меня поразило совершенно изменившееся выражение лица. Было в ней что-то приниженное, жалкое. В жизни мне не раз приходилось наблюдать, как потеря привилегированного положения сопровождается у людей потерей чувства собственного достоинства. Так случилось и с бедной Еленой Георгиевной. Прекращение выплаты пенсии поставило ее в самое тяжелое положение. Она голодала и только последние два-три месяца немножко подкормилась, работая нянькой у двух ребят.
Елена Георгиевна прожила с нами три года. Уже с первых дней совместной жизни мы обнаружили ее новые качества. Нужно сказать, что в это время мы, благодаря добавочной ночной работе Николая Арнольдовича в игорном доме на Владимирской, жили в хорошем достатке. Мне в это время приходилось застревать на службе до позднего вечера, поэтому дома обедали без меня. Мои хозяйственные функции постепенно отпадали. Мне всегда нравилась широта нашей няни. Обед она, например, готовила так, что все были сыты – если случится гость к обеду, и его всегда можно было накормить. Сытехонька была и Елена Георгиевна. Через два-три месяца она вернулась в свои прежние обширные телеса. С момента своего приезда мачеха заявила о своем желании помогать няне по хозяйству. Из своего сильно обедневшего багажа она, в первую очередь, вынула передник с большими, глубокими карманами, и с первого же дня, неся, например, блюдо с жарким из столовой в кухню, умудрялась положить котлету или картофелину в карман. Скоро карманы отпали, и она стала тихонько уносить пакетик домашних вкусных изделий своей приятельнице. Затем стал пустеть ящик под зеркальным шкафом, где у меня были сложены вещи, не нужные для данного момента. Особенную пустоту ящика я ощутила мосле месячной поездки в Железноводск. Вещичками она, очевидно, торговала на рынке. Никогда в жизни я не упрекнула ее в некрасивых поступках, но сделала все, чтобы расстаться с ней. Я устроила ее в очень хорошее общежитие для престарелых на Сергиевской ул., почти напротив нашего дома. Тут она прожила два-три года в прекрасных условиях, деля комнату с милой, интеллигентной старушкой. По воскресеньям она приходила к нам обедать. С этих пор и до конца ее жизни я заботилась о ней и выплачивала ей ежемесячную пенсию, хотя порой мне было это очень трудно.
Затем ее перевели в Петергофский дом инвалидов. Оттуда она приезжала ко мне гостить, каждый раз увозя с собой какую-нибудь незначительную мою вещь. В конце концов, мне это надоело, я стала защищаться, и уходя запирать в ее присутствии шкафы на замок, говоря: «Приходится так делать, в городе участились случаи воровства». – «И хорошо делаешь», – покорно отвечала она. Очевидно, она была больна клептоманией.
Поседние годы жизни она провела в очень тяжелых условиях. Ее, вместе с частью других старух, перебросили на север и поместили в бывшем мужском монастыре, очень сыром и мрачном. Там она умерла 78 лет от роду после очень тяжелых страданий от рака желудка. Об ее смерти меня известили телеграммой, а через неделю я получила ее посмертное, очень трогательное письмо. В нем она горячо благодарила меня за постоянную заботу и помощь. Заканчивала она уверением, что любила меня больше всех на свете. Как это ни странно, я, всегда глубоко реагирующая на смерть близких, к ее кончине осталась равнодушной.
В середине 1924 года появились первые тучи над комиссией ликбеза и, постепенно сгущаясь, привели к полной смене всех ее работников. Но и сама организация работы сменила свои формы, распределившись по районам. Получилось, что мне первой пришлось покинуть порученное мне дело, которое, по общеизвестной оценке, так удачно выполнялось нашими общими усилиями. Представители беспартийной интеллигенции, ставшие во главе многих организаций в 1919 году, в 1924 году начали заменяться новыми работниками, только что вступившими в партию.
Женщины по природе обладают большей интуицией, чем мужчины. Признавая положение нашей комиссии непрочным, я предложила Гродницкому свой проект ее реорганизации. Я считала, что возглавлять такой ответственнвй учаток строительства социализма должен партиец, и надо просить зав. ОНО выделить нам члена партии на пост председателя комиссии, а Гродницкому занять мое место – заместителя. Для себя я хотела только продолжать вести прежнюю работу под любым наименованием. Это предложение я внесла на узком собрании нашей комиссии. Секретарствовал недавно поступивший к нам новый работник, партиец тов. Шимановский. Недовольный Гродницкий выдвинул свое предложение – удалить из комиссии меня, заменив партийным работником. «Nil mirrari» (ничему не удивляйся), – говорили римляне. Тов. Шимановский выразил на это, что тов. Вейтбрехт нельзя устранять, посколько, по общему мнению ликвидаторов, она является организатором и душой ликбеза. Вся эта дискуссия запротоколирована и находится в архиве Губоно. De mortius nil nasi bene – (о мертвых ничего или хорошее). Мне придется, отдавая должное благородному правилу римлян, слегка нарушить его. Очень скоро после начала нашей совместной работы Гродницкий начал терзать меня объяснениями в любви. Видя полную безнадежность своего, как мне казалось, несуществующего чувства, он как-то сказал: «Пусть будет так, пока вы одна, но, если вы кого-нибудь полюбите, то будете иметь врага в моем лице». Когда это случилось, он как будто примирился. Вражеские действия против меня начались, по моему мнению, скорее под влиянием желания сохранить свое служебное положение и деловой ревности. Я вся целиком принадлежала своей работе и поэтому пользовалась популярностью и любовью среди работников ликбеза. А Гродницкий был очень перегружен другой работой, так как имел еще две ответственные должности кроме того, что был председателем Губграмчека. Помню, как на нашем вечере спайки работников ликбеза один из преподавателей провозгласил тост: «за всеми любимую и уважаемую Евгению Алексеевну – друга ликбеза!». Гродницкий резко оборвал его, сказав: «У вас, тов. Пархоменко, большое сердце и маленькая голова». Это грубое замечание произвело тяжелое впечатление на всех присутствующих.
В это время у меня появился враг в лице инструктора ликбеза Володарского района, члена партии Мишуриной. Она писала на меня доносы, очевидно, метя на мое место. Главное обвинение заключалось в том, что я зажимаю молодежь. Подавляющее большинство учителей были студенты Внешкольного института. Объясняется это тем, что председатель комиссии Е.Я. Голант был заведующим учебной частью этого института. Подбор учительского персонала был всецело в руках методической комиссии. Мои же функции были организационного порядка, хотя, само собой разумеется, я была тесно связана и с методической работой. Между прочим, из Володарского района в то же время поступил к нам в комиссию протокол заседания, в котором давалась уничтожающая характеристика деятельности Мишуриной с просьбой снять ее с должности инструктора ликбеза. Заведующий внешкольным подотделом Губоно тов. Лисовский с улыбкой приносил мне ее доносы. Он явно хотел показать мне, что совершенно с ними не считается.
Но недаром говорят французы: «Calomniez, calomniez tougours, quelque chose en restera» (клевещите, клевещите побольше, какой-то след останется).
Теккерей в романе «Виргинцы» пишет: «Разве стоило бы жить, если бы каждому человеку приходилось опровергать распространяемые на его счет клеветы?» .
Между прочим, через год эта Мишурина в период моей работы в Педвузе имени Герцена приходила просить моей помощи. Она хотела учиться в институте, ее документы были потеряны. Мне всегда казалось, что ее умственные способности были не в полном порядке. Глаза ее смотрели в разные стороны, лицо было перекошено.
Возможно, что ее доносы были использованы Гродницким в нужную минуту. План удаления меня из комиссии ему удалось выполнить, поскольку на мое место он предложил свою приятельницу, старую коммунистку, хорошего работника. Она вполне заменила меня в хорошо налаженной работе. Пришлось на собственном опыте убедиться в том, как ошибочна наша вера в свою незаменимость, и как легко жизнь шутя разрушает эту веру.
Но все это ненадолго. Не прошло и года, как должен был уйти и сам Гродницкий, а с ним и вся наша комиссия. Работа была децентрализована и перешла в районы.
Что касается моей личной жизни за этот период, то первые два-три года я была так вся отдана работе и наполнена ею, что, казалось, с этой стороной жизни покончено навеки. Но на деле мне суждено было заплатить за несколько коротких моментов, правда, очень большой и яркой радости, тремя годами страданий. Человек, так скупо отмеривший мне радость и так щедро страдания, появился на моем горизонте в 1921 году. Все мое существо инстинктивно отталкивало мысль о возможном сближении уже при появлении первых симптомов опасности. Общая работа делала наши встречи неизбежными. Я леденела и вся внутренне сжималась, когда он входил в комнату. Нам предстояла общая командировка, я добилась того, что он не поехал. Время шло, он вместе с другими сослуживцами стал бывать у нас. Николай Арнольдович, следя за мной любящим оком друга, тоже как будто разделял мою тревогу. «Женечка, – как-то сказал он мне, – только не этот, только не этот». Но разве можно бороться с неизбежным? За три года нашей близости я во многом разобралась, я поняла, что в союзе мужчины и женщины терпимы и хорошо исправляются такие недостатки, как несходство характеров, резкость и грубость в порыве раздражения... При большой взаимной любви первое стирается, второе прощается, и последующая реакция часто еще обостряет любовь. Но вот на моем опыте я убедилась, что катастрофичен союз, в котором одна сторона своим поведением и суждениями смертельно оскорбляет другую, не понимая, в чем дело. Часто задается вопрос: «Да что же тут оскорбительного? Неужели я не имею права так говорить и так поступать?». Тут пропасть, и подать руки через нее невозможно. Все это не мешает человеку быть умным, образованным, просто даже эрудитом и культурным с общепринятой точки зрения. И душевно люди эти совсем не плохие, но какое у них мещанское представление о мужской порядочности и благородстве. Причина кроется, по всей вероятности, во взгляде на женщину, которую даже при большом чувстве считают низшим существом. Никогда не забуду моментов пережитых унижений! Мы идем по улице с низким тротуаром, нас догоняет знакомый моего спутника, они здороваются. Меня не знакомят. Мы продолжаем идти втроем. Они идут беседуя и занимая весь тротуар. С трудом поспевая за их крупным шагом, я, как собачка, бегу рядом по камням.