Однажды мы слушали в филармонии симфонию Бетховена. Мой компаньон обладал необычайной музыкальностью. Он и сам хорошо играл на рояле, и умел наслаждаться серьезной музыкой. В начале жизни я очень любила легкую музыку и только путем усиленной работы над своим музыкальным образованием развила в себе способность воспринимать и в радостном забвении сливаться с чудесными звуками творений Бетховена и Чайковского. Я отнюдь не преуменьшаю сделанного мною преступления в тот роковой вечер. Экспансивность была моим недостатком и всю жизнь вредила мне. Имея рядом такого музыкального соседа, я осмелилась шепотом спросить у него: «Это лейтмотив симфонии?» Он сердито шикнул на меня, я поняла свою бестактность и почувствовала, что, наверное, никогда больше в жизни не повторю своей ошибки. Но наказание, мною понесенное, превысило все, что я могла ожидать и, в сущности, было началом конца наших отношений. Дня через два-три мне позвонили и сказали буквально следующее: «У меня есть два билета в Филармонию на сегодня, но я хочу, чтобы со мной пошла которая-нибудь из ваших дочерей. Если они не могут, то пойдете вы – последняя». Комментарии излишни.
Нужно ли говорить, как часто бывали случаи, вызывающие унизительное чувство ревности. И как в глухую стену упирались мои попытки доказать невозможность таких отношений. Даже самые бескорыстные женщины, к которым я себя причисляла, любят и ценят, когда близкий человек, оказывая им знаки внимания, выделяет их из ряда других. Тут не должно быть уравниловки, любимая всегда должна быть отмечена. Меня очень мало баловали, да и при моей любви давать как-то само собой выходило, что я всегда дарила больше, чем дарили мне.
Но как-то раз в сочельник я получила корзинку цикламенов. Все редкое особенно ценится. Я была довольна. На другой день моя сослуживица, прежняя любовь моего друга, с восторгом сообщила мне: «Представьте, вчера мне принесли от Х корзинку цикламенов. Он знает, что это мои любимые цветы и где-то их разыскал». А вечером того же дня мой друг сообщил мне: «Вчера закупил сразу три корзинки цикламенов». Я поняла, что третья была отправлена новой женщине, на которой он женился после того, как я оставила его. Цикламены прибавили горечи к моей и без того нерадостной любви. И все чаще и чаще меня тяготила мысль, не лучше ли остаться одной, чем иметь около себя человека, заставляющего постоянно чувствовать себя униженной и оскорбленной. Такие мысли мелькали, помогая созревать решению.
Я очень любила вечера, когда мы вместе с моим другом возвращались обычно пешком после заседаний Губграмчека. Жили мы раздельно, и нам так мало приходилось бывать вместе, а я при моей общительности так любила делиться с ним своими мыслями и впечатлениями. Но случалось так, что после заседания мы выходили целой компанией, и вот тогда мой друг неизменно покидал меня и шел в паре с нашей молодой и красивой сослуживицей, его неизменной спутницей в таких случаях. А если мы садились в трамвай, мой друг всегда садился рядом с ней, а я – где-нибудь в сторонке. Я знала, что их отношения не имеют ничего романтического, меня поражал такой modus vivendi. Не было ни разу, чтобы при таких обстоятельствах меня не кольнуло горькое чувство одиночества.
Культурная женщина может получить большое удовольствие, путешествуя одна, скажем, по Волге, если она свободна от любви. В противном случае создается тоскливое настроение, и одиночество делается тягостным, особенно когда знаешь, что любимый человек мог бы быть с тобою. Мы с моим другом проектировали совместную поездку по Волге и месячное пребывание на Кавказе. Перед самым отъездом мой спутник взял какую-то необязательную командировку в среднюю полосу Союза. С тоской в душе созерцала я красивые берега Поволжья, все время думая, насколько мне было бы приятнее провести отпуск с детьми на даче. А потом, когда я освободилась от чувства, мешавшего мне жить, какой радостный отклик в моей душе находило все прекрасное!
Но вот настал момент перехода количества в качество. Процесс этот проходил во мне очень медленно, но зато совершенно категорично и безвозвратно. Я всю жизнь ненавидела истерики, упреки, семейные сцены. Но раза два меня прорвало, и я долго грызла себя после этого. Одно только несомненно – не уйди я вовремя, жизнь моя была бы непоправимо исковеркана, и психика надломлена. В момент разрыва чувство мое было в полной силе, работа над его ликвидацией была проделана после.
Однажды я пришла и сказала: «Прощайте, между нами все кончено». Принесла ему носовой платок и книгу, в чем мелькнул проблеск покинувшего меня юмора. Затем я отправилась к моему другу Анатолию Федоровичу Кони, который в общих чертах знал о моем неудачном романе. «Ну, слава богу, вы опять большой человек», – сказал Анатолий Федорович, от души приветствуя мой уход. Анатолий Федорович Кони обладал исключительным тактом, качеством, которое англичане называют «чудесным даром богов». Сложных переживаний, чувств он или вовсе не касался, или подходил к ним в бархатных перчатках. Но по поводу моего случая Анатолий Федорович как-то обронил французскую фразу: «On passé quelquefois les positions equivogues mais on ne reste pes ladenbans» (люди попадают иногда в щекотливые положения, но из них выходят).
Это мудрое изречение запало мне в душу и послужило путеводной звездой в последующих решениях.
Тщетны были попытки вернуть меня. Прошло некоторое время, и ко мне вернулись временно утраченные спутники жизни – бодрость, мужество, юмор и жизнерадостность.
Через несколько лет при встрече мне задали вопрос: «Почему Вы не захотели выйти за меня замуж? Ведь тогда было бы все иначе». Я ответила: «Запись в ЗАГСе так же, как церковный обряд, были для меня всегда оформлением. Эти обряды, по моему мнению, никак не могут влиять на поведение людей, связанных взаимной любовью. Поэтому я считаю, что мы состояли в браке, и наш брак оказался неудачным».
И вот этот вопрос еще лишний раз подтвердил непримиримую разницу наших миросозерцаний.
Как-то недавно я прочла в новом романе Каверина«Открытая книга» такое утверждение: «Не все люди могут любить, а только те, которые обладают гением любви, потому что любовь – это такой же талант, как художество или наука».
В июле я отправилась в путешествие по Волге. Жара была невероятная. Пассажиры изнемогали. Казалось, вода ничуть не способствовала охлаждению воздуха. Чем ближе к Астрахани, тем невыносимее делался зной.
И вот, наконец, добралась я до места назначения – Железноводска. Носильщик вынес из вагона мои вещи и сложил их в кучку на платформе. Усталая, измученная жарой, которую всегда плохо переносила, стояла я в полной растерянности и с тоской думала: «Что же теперь делать, куда деваться, как найти комнату?».
Вдруг слышу позади меня приятный женский голос: «Вы меня не узнаете? А я помню Вас, как представителя Ленинграда на Всесоюзном съезде ликбеза в Москве».
С такой радостью откликнулась я на дружеское приветствие и сейчас же вспомнила мою спасительницу, сидящую в президиуме съезда рядом с Крупской и Курской.
«Вы одна? А я с сыном Павлушей», – говорила моя новая знакомая, указывая на стоящего рядом четырехлетнего мальчика, –«давайте устроимся вместе».
И все пошло, как по маслу. Носильщик сдал наши объединенные вещи на хранение, а мы втроем пошли искать комнату.
Коммунистка Цецилия Михайловна Подгорненская оказалась чудесным человеком и сожителем. Мы с ней очень сошлись и с грустью расстались, когда мой отпуск кончился, и она провожала меня с букетом цветов.
Наши дружелюбные отношения не прерывались, мы переписывались много лет. Подгорненская часто по делам службы приезжала в Ленинград, иногда останавливалась у меня, и мы с ней вместе совершали экскурсии по музеям Ленинграда и пригородным дворцам и паркам.
Как-то мы с ней посетили Эрмитаж, и как приятно было мне водить ее, давая пояснения к шедеврам Рембрандта, Рубенса и других художников той эпохи. Помню, после нашего посещения Цецилию Михайловну спросили в моем присутствии о впечатлении, которое оставил на ней Эрмитаж. Конечно, она ответила восторженно, а затем добавила: «Очень мне понравилась и Евгения Алексеевна на фоне Эрмитажа».
Последние годы перед войной Подгорненская не бывала в Ленинграде, замолкла и наша переписка. В тяжелые годы переживаний, крушения любимой работы и личной жизни, каким неизменным утешителем была для меня всегда бодрая, энергичная Цецилия Михайловна и как всегда меня трогала ее нежная дружба.
«Пишите чаще, – просила она меня, – ведь вы знаете, что каждое ваше письмо для меня ценный подарок».
Недавно я узнала, что Подгорненская состоит редактором какого-то академического журнала. Постараюсь узнать ее адрес адрес и напишу ей. Как приятно было бы встретиться опять! Так и стоит она передо мной – небольшая, стройная, с удивительно свежим, милым лицом и с перекинутой через плечо густой каштановой косой. А сын ее Павлуша уже, наверное, давно произвел ее в чин «бабушки».
К 1922-1925 гг. – блестящему периоду моей жизни – относятся и ежегодные роскошные балы, которые устраивались у нас в сочельник (бывший день моих именин). В нашей новой квартире, кроме шести комнат, была еще седьмая – большой танцевальный зал в три окна. В течение нескольких лет этот зал был необитаем за ненужностью, отсутствием мебели и экономией топлива. Но раз в год, 24 декабря, две печки этой громадной комнаты начинали отапливаться уже накануне. Николай Арнольдович, радушный хозяин, устраивал в зале кое-какой уют для приема гостей. Второй муж моей старшей дочери П.П. Малышев брал на себя все расходы по угощению гостей. Большой стол в комнате, смежной с залом, накрывался человек на 3040 и обильно уставлялся самыми прекрасными закусками и винами. Гостями были мои друзья и сослуживцы, а также Наташины товарищи по театральной студии при Александринском театре. На этих вечерах часто исполнялись балетные номера, всегда было много музыки. Классические трио великолепно звучала в исполнении Б.А. Струве (виолончель), А.А. Самойлова (скрипка) и первого мужа моей младшей дочери Нины – Бориса Пхора (рояль). За ужином центром всеобщего внимания и веселья был товарищ Наташи по студии, изумительно талантливый, много обещающий юноша Саша Итин . Он был братом известного артиста Александринского театра Якова Осиповича Малютина . С неподражаемым совершенством имитировал он корифеев Александринского театра. Особенно удавалась ему имитация Юрьева и Варламова. Какое наслаждение доставлял он слушателям мастерством своего исполнения! Этот очаровательный мальчик погиб в 1931 году при автомобильной аварии.
Возвращаюсь к нашим вечерам. После ужина, благодаря обилию вина, гости оживлялись, начинались танцы, игры, в которых все принимали участие. Расходились поздно, под утро. Приходилось сервировать еще раз утренний чай.
Сочельник 1924 года был отпразднован исключительно удачно. Племянник Николая Арнольдовича сделал нам сюрприз, пригласив на вечер артистов оперы Народного дома. Конечно, он соблазнил их ужином – в то время это была очень большая приманка. Артисты порадовали нас дуэтами и соло в хорошем исполнении. Бывают в жизни дни какого-то необычайно радостного мироощущения. Таким днем был для меня этот памятный сочельник. В таком настроении я проснулась. Парикмахер особенно изящно уложил мои красиво, ровно седеющие волосы. Портниха принесла черное шелковое платье, первое в моей жизни и последнее сшитое по бальному. Оно очень украшало меня. В этот день я получила семь корзин цветов. За отсутствием мебели пустоватый большой зал, убранный цветами, имел нарядный вид. «Напоминает комнату артистки после бенефиса», – сказал кто-то из гостей. В цветах были вложены письма, записки, говорящие о дружбе, о любви. Я всему верила в этот день. Как-то особенно остро ощущала свою личную любовь и верила, что любима, что скоро уйдет все, что стоит между нами. После ужина мы с Николаем Арнольдовичем исполнили мазурку с фигурами под аплодисменты. Все в жизни мне улыбалось.